Форум » Наши фан-фики » Призрак_и Opera или Ошибка мадам Жири. Часть I » Ответить
Призрак_и Opera или Ошибка мадам Жири. Часть I
Тали: ЭТАЛИЯ ЛОННЕ ПРИЗРАК_И OPERA или ОШИБКА МАДАМ ЖИРИ (по мотивам романа Гастона Леру, мюзикла Эндрю Ллойда Уэббера и фильма Джоэля Шумахера) Автор беззастенчиво использует различные элементы трех вышеперечисленных произведений, добавляя изрядную долю собственной фантазии… и некоторую – здравого смысла.
Ответов - 15
Тали: Часть I. ПРИЗРАЧНЫЕ ТАЙНЫ Глава I Тусклый свет пасмурного декабрьского дня скупо сочился сквозь окна, наполняя большую, обставленную с утонченной роскошью гостиную унылым полумраком. Казалось, все краски на стенах и мебели выцвели, зеркала превратились в темные омуты, лишь черный рояль посреди комнаты сохранял свою величественную значимость: он явно доминировал в обстановке. Склонившаяся над клавишами юная девичья фигура в простом белом платье на фоне инструмента выглядела как-то особенно хрупко и беззащитно. Девушка лет девятнадцати играла, не отрываясь, уже целый час, при этом ее лицо постоянно сохраняло выражение глубокой сосредоточенности и некоторого напряжения, словно она боялась допустить равноценную святотатству ошибку в исполнении. Пожалуй, ее можно было бы даже назвать красивой, если бы не болезненная худоба и глубокие черные тени, залегшие вокруг глаз. Тихая, печальная мелодия, рождаясь по велению тонких, почти прозрачных пальцев, заполняла пространство гостиной невыразимой мукой, сдавленными рыданиями истерзанной души. Игра поглотила все внимание девушки, погруженная в звуки, она не заметила, как в комнату вошел мужчина. – Кристина, ты снова мучаешь себя этой мелодией! Я же просил тебя не играть ее. Кристина вздрогнула, музыка оборвалась на пронзительно щемящей ноте. – Я не могу, – почти шепотом, не оборачиваясь, произнесла она. – Ты же знаешь, Рауль, она звучит в моей голове… постоянно. – Это невыносимо. Мы женаты почти целый год. Как долго это будет продолжаться? Он уже стоял возле рояля: высокий, элегантный, уверенный в себе – аристократ до мозга костей, человек, который всегда и во всем безусловно прав. Кристина робко подняла взгляд на мужа, в выражении его лица явственно читались недовольство, раздражение и… Она не смогла определить, что же еще сегодня примешалось к этому, ставшему в последнее время обычным, сочетанию. Что-то недоброе угадывалось во взгляде. – Прости, я не хотела. Но сегодня такой… такой печальный день, этот промозглый сумрак за окном… А тебя не было рядом. – Ты знаешь, у меня много дел. Я не виноват, что состояние твоего здоровья не позволяет тебе выходить из дома. Пойдем, я отведу тебя в спальню. Скоро приедет доктор Мертье. Ты должна лежать в постели. Рауль помог жене встать и, подчеркнуто заботливо поддерживая Кристину под локоток, довел до лестницы и проводил на третий этаж фамильного особняка. Он оставил ее на пороге, сказав, что спустится вниз – встретить врача. С твердым намерением положить конец утомительным причудам Кристины, – пусть даже с применением медицинских средств, – виконт легко сбежал по ступеням навстречу невысокому плотного сложения человеку с обширной плешью на макушке и небольшой, начинающей седеть бородкой. – Здравствуйте, доктор. Очень рад видеть вас, – приветствовал хозяин. – Здравствуйте, господин виконт. Надеюсь, мадам чувствует себя лучше? – Мне трудно судить… она так измождена. Я беспокоюсь за Кристину. Доктор Мертье, вы не откажетесь после осмотра выпить со мной чашку кофе? Я хотел бы поговорить о ее состоянии. – Ну, разумеется. Это мой долг, виконт. – Буду ждать вас в зеленой гостиной. Шарль вас проводит. Один из слуг, как обычно сопроводил доктора в спальню виконтессы, хотя врачу давно была известна дорога. Визит врача к пациентке занял не менее получаса. Все это время виконт вышагивал по комнате, где дожидался Мертье, раздумывая, как бы объяснить доктору, что именно вызывает его тревогу, не вдаваясь в подробности неприятной истории, связанной с монстром оперных подземелий. Даже себе Рауль не хотел признаваться в истинных причинах своих терзаний. Ревность. Ревность и чувство поражения преследовали его с того самого дня, когда Призрак пощадил ему жизнь, преследовали в самые счастливые и безоблачные дни семейной жизни. Женившись на Кристине, он не мог забыть, КАК она целовала того человека. Действительно ли она согласилась остаться с сумасшедшим уродом лишь потому, что хотела спасти его, Рауля, от смерти? Он бы поверил в это, если бы не поцелуй… отчаянный, страстный. Они никогда не заговаривали на тему, ставшую для супругов де Шаньи по обоюдному молчаливому согласию самым строгим табу. Что испытала она в тот миг? Уж точно не отвращение… И их игра на сцене… Насколько это была игра? Рауль был готов поклясться, что между Кристиной и Призраком проскакивали искры, грозившие засветиться электрической дугой, как на демонстрации физического опыта в университете. * * * Первые три-четыре месяца после свадьбы как будто ничто не омрачало казавшегося безмятежным счастья молодой четы. По крайней мере, Рауль был уверен в том, что Кристина в восторге от новой жизни, дышит им одним и пребывает на вершине блаженства. Он был ослеплен своей победой и не замечал ее тайных слез. Гроза разразилась внезапно: Кристина наотрез отказалась пойти на очередной великосветский прием… – Разве ты не видишь, как они все смотрят на меня? Смотрят на нас? Твои друзья, их жены и матери незамужних барышень. Шепчутся у нас за спиной. Говорят гадости, делая вид, будто думают, что я их не слышу… – Дорогая, это всего лишь твое воображение, – попытался возразить Рауль. – Мое воображение? Ты все еще считаешь меня маленькой девочкой, которая живет в мире папиных сказок и не понимает, что происходит вокруг? В Кристину словно бес вселился, долго сдерживаемая обида выплеснулась наружу гневом возмущения: в глазах вспыхнул огонь, губы дрожали, краски отхлынули с лица. – По-твоему, это мои фантазии? «Ах, Рауль! Он мог бы составить блестящую партию для любой девушки из хорошего дома! А женился на нищей сироте, к тому же певичке. – Да что вы говорите, дорогая? – А вы не знали? Она пела в варьете на бульваре, и говорят, путалась с каким-то оперным тенором!» В отличие от Кристины лицо Рауля пошло пятнами лихорадочного румянца: Кристина превосходно воспроизвела манеру речи двух отлично знакомых виконту дам. Обе они были подругами его покойной матушки и состояли в отдаленном родстве с де Шаньи, у обеих имелись дочери на выданье. Нет, она ничего не придумала, он даже мог представить себе выражение их лиц: высокомерие, смешанное с легким налетом презрения и брезгливости. Это было ужасно. Он попытался справиться с приступом жгучего стыда. – Успокойся, пожалуйста. Мало ли что болтают старые сплетницы, всем известно, что у них змеиное жало вместо языка. Поверь, никто не принимает их всерьез. – Ты так думаешь? Я просто не смогу повторить того, что сказал граф де Норе твоему другу Франсуа де Мулю. Это было настолько грязно, настолько отвратительно… Граф только не знал, что я стою в трех шагах за его спиной, нас разделяла дверная портьера. Рауль, я больше не в силах выносить эту пытку! Не заставляй меня идти туда… Вспышка гнева угасла, сменившись бурными рыданиями и мольбами Кристины, на которые Рауль отвечал заверениями вечной любви, бессмысленными и невыполнимыми обещаниями оградить ее от оскорблений и нападок света. Увы, он сам не верил тому, что говорил. Словно адская бездна разверзлась у его ног: он не мог бороться со всем высшим обществом, не мог заткнуть рты язвительным сплетникам и особенно сплетницам. Кристина все реже соглашалась посещать балы, приемы и званые вечера, перестала бывать в театре. Тоска поселилась в глубине больших карих глаз юной виконтессы. Стараясь отвлечься от тяжких раздумий о последствиях мезальянса, Рауль с головой погрузился в дела. Теперь он предпочитал держаться как можно дальше ото всего, связанного с театром и миром искусства, вкладывая средства в крупные строительные и технические проекты. Здесь он нашел настоящую отдушину: в среде финансовых дельцов, инженеров и промышленных архитекторов предрассудки старой аристократии никого не интересовали. Деньги и дело – вот все, что имело значение. Не то, чтобы он вовсе перестал вращаться в привычном обществе, приобретя репутацию независимого во взглядах поборника прогресса, Рауль сумел-таки восстановить свое положение в глазах великосветских снобов. Любая новость со временем набивает оскомину, и о неравном браке виконта де Шаньи начали постепенно забывать. Но между супругами пролегла трещина. Воспоминания детства не могут бесконечно поддерживать отношения взрослых людей, у которых в действительности оказалось не слишком много общего. Открытость и искренность незаметно растворились, словно дымка легкого предутреннего тумана в лучах восходящего солнца. Оставаясь целыми днями, а нередко и вечерами в большом особняке, наполненном роскошью и прислугой, Кристина с каждым днем чувствовала себя все более одинокой и несчастной. Она увлеклась игрой на рояле. Раньше, занимаясь вокалом и балетом, бывшая хористка Гранд Опера не отличалась большим искусством игры на музыкальных инструментах. Да, умела, как всякая выпускница консерватории, но теперь… Она часами разучивала партии, которые когда-то исполняла лишь голосом. Погибшее в огне произведение Призрака Оперы стало ее наваждением. А его пение, пение Ангела Музыки снова и снова возникало в ее голове, настойчиво требуя своего воплощения в завораживающих вибрациях чистых и нежных звуков. Иногда она впадала в отчаяние от собственной неспособности сыграть так, как сыграл бы Он, и плакала, роняя слезы на черные и белые клавиши рояля. Тем более, что рояль, конечно, не орган… Однажды услышав, как Кристина играет, Рауль застыл посреди коридора. Он узнал мелодию дуэта, того самого дуэта из Дон Жуана, фантастически преображенные сцены из которого с некоторых пор стали преследовать его в ночных кошмарах, сопровождаясь приступами удушья. Не страх смерти, а ощущение грядущей катастрофы окончательного разрыва подспудно провоцировало мучительные сны виконта… Они все еще делили постель и дежурно улыбались друг другу за столом, словно прожили вместе не десять месяцев, а, по крайней мере, десять лет. Ситуация становилась совершенно невыносимой. В конце ноября, чересчур задержавшись на прогулке в оголившемся, продрогшем под резкими порывами холодного ветра парке, Кристина сильно простудилась. Сильный жар и тяжелый кашель почти на три недели приковали ее к постели, несмотря на все ухищрения новейшей медицины, применяемые доктором Мертье, процесс выздоровления шел медленно. * * * – Как вы находите ее состояние, доктор? – Опасность как будто миновала, но… – Прошу вас, садитесь, – Рауль любезно указал доктору на кресло у камина. – Благодарю, господин виконт. Врач опустился в удобное кресло, Рауль позвонил, вызывая прислугу, приказал подать кофе и сел напротив гостя. Отдав распоряжения, он вернулся к разговору: – Прошу прощения, я прервал вас. – Н-да, я хотел сказать, что выздоровление вашей жены идет медленнее, чем я надеялся. Простите, если мои слова покажутся вам неприятными, я – врач, и интересы пациента для меня превыше всего. Она не хочет жить, месье. Просто не хочет жить. В ее столь еще молодом возрасте утрата жажды жизни не может считаться явлением нормальным. Я должен понять причину. – Господин Мертье, я как раз хотел обсудить с вами душевное состояние Кристины, спросить совета… Слуга принес поднос, разлил кофе по крошечным чашкам тонкого китайского фарфора и, наконец, вышел. Доктор сделал маленький глоток и вопросительно посмотрел на хозяина дома, ожидая продолжения прерванной фразы. Рауль не притронулся к своей чашке, казалось, он совершенно забыл о кофе. – Видите ли, доктор, ее преследует музыка… – Музыка? – Да. Возможно, вы знаете: отец Кристины был выдающимся скрипачом, вся ее жизнь до замужества была связана с музыкой. – Да, разумеется, я слышал об этом лично от госпожи виконтессы. Современная медицина считает, что музыка весьма полезна для душевного здоровья и в целом для хорошего самочувствия. Прекрасный кофе. – Я доверяю современной медицине. Но для Кристины это настоящее наваждение. Она все время слышит мелодии, которые играл ее покойный отец, и музыку ее учителя. – Тоже покойного? – Да, он умер. Но, я должен вас предупредить: о смерти учителя она не знает. Она часами играет его музыку с тех пор, как начала подниматься с постели. Доктор Мертье обратил внимание на странную интонацию, с которой виконт произносил слово «учитель», словно выталкивая его из себя через силу, но оставил свои наблюдения при себе. – Видите ли, под конец жизни ее наставник повредился рассудком, стал одержим. Внушал Кристине мысли о великом служении вечному искусству. Мне трудно объяснить. Она боялась его, а теперь не может забыть. Вы сказали, она не хочет жить. Боюсь, что это правда. Я дал ей все, что мог: мою любовь, мою защиту, достаток, имя. Не понимаю, чего ей не хватает. Она не помнит матери, не знает, что такое нормальная семья, нормальная жизнь. Наверное, ей трудно привыкнуть к иному укладу и, что скрывать, – к социальному статусу. Кристина все время находится в подавленном состоянии. Мне кажется, ей необходима помощь. Профессиональная помощь. Вы понимаете меня, доктор? Мертье почувствовал, что виконт чего-то не договаривает. Неуклюжие попытки аристократа сложить с себя ответственность за происходящее с близким человеком неприятно покоробили врача. Про себя он подумал, что сделает все возможное, чтобы помочь бедной девочке, от которой муж, по всей видимости, был бы рад избавиться любым способом. – Да, я вас понял. Я, конечно, не практикующий психиатр, ваше сиятельство. И все же, на мой взгляд, ничего особенно патологического в поведении и рассуждениях вашей супруги не наблюдается. Но, поскольку вы обеспокоены ее душевным состоянием, и, надо признать, не безосновательно, я проконсультируюсь со специалистом. Я знаком с признанным авторитетом в этой области. Полагаю, профессор Арвиль не откажет мне в совете. Тем более, что положение вашей супруги требует особого внимания. – Что вы хотите сказать, доктор? – Только то, что в скором времени вы станете отцом. Госпожа виконтесса ждет ребенка. – О, наконец-то! – лицо Рауля просияло неподдельной радостью. – Благодарю вас за прекрасную новость. – Примите мои поздравления, ваше сиятельство. По моим расчетам, ребенок родится в начале или середине августа. Полагаю, это событие поставит все на свои места. Женщины нередко болезненно реагируют на сложности с зачатием, возможно, в этом и крылась основная причина душевного смятения и меланхолии вашей супруги. Тем не менее, я переговорю с профессором. А теперь позвольте мне откланяться, я зайду, как обычно, послезавтра. – Прошу прощения, я задержал вас. Еще раз благодарю! Рауль поднялся одновременно с доктором и с чувством пожал на прощание руку Мертье. Беременность Кристины внезапно многое изменила, почти возродив былую нежность их угасающей любви. Рауль стал чаще бывать дома, по рекомендации доктора Мертье регулярно возил жену на прогулки, покупал подарки, старался всячески опекать и оберегать ее. Однако его порыва хватило лишь на пару месяцев: финансы и светские обязанности требовали внимания. Вернувшись к делам, Рауль испытал такое облегчение, что даже испугался. Но мимолетное чувство вины вскоре покинуло виконта: все женщины рожают детей, не мешая мужчинам жить. Его совесть могла быть вполне спокойна, тем более, что по рекомендации профессора Арвиля Рауль нанял для Кристины компаньонку.
marina: Ага! Молодец, что начала выкладывать здесь свой фик!
Тали: marina Да, решила выкладывать потихоньку. Может, кому почитать захочется...
marina: Тали Решение правильное и своевременное!
Тали: Глава II Наемный экипаж остановился у дверей претенциозного двухэтажного дома, построенного, как и здания по соседству не более пяти лет назад, в модном «ренессансном» стиле. Зажженный перед входом газовый фонарь старательно боролся с ранними зимними сумерками, освещая клочок тротуара и три ступени перед входом. Из экипажа вышел высокий представительный мужчина лет сорока, он пересек тротуар и, взявшись за молоток, дважды постучал. Дорогое пальто с широким полукруглым меховым воротником, высокий цилиндр и трость свидетельствовали о известном достатке и положении визитера. Открывший дверь слуга немедленно впустил мужчину в дом, принял верхнюю одежду, сообщил, что мэтр Нортуа еще не приходил, и без дальнейших объяснений оставил гостя одного в прихожей. Ничуть не смутившись, мужчина поднялся по лестнице на второй этаж, свернул по полутемному коридору налево и направился к открытым дверям гостиной. Отделанная в светло-зеленых тонах комната встретила его сияющим светом хрустальной люстры. Мужчина на мгновение прищурил глаза, в первый момент ему показалось, что гостиная пуста. Однако он ошибся: в кресле у стены рядом с полированным журнальным столиком из светлого орехового дерева сидела женщина, на ее коленях лежала открытая книга. – Мадам Тремьер! Вы-то мне и нужны, – вместо приветствия громогласно воскликнул гость, сгладив столь странное начало беседы открытой обезоруживающей улыбкой. – Жюли, вы как всегда обворожительны! – Добрый вечер, профессор, – женщина с ответной улыбкой протянула подошедшему к ней гостю руку, которую тот не замедлил галантно поцеловать. Шатенка с яркими зелеными глазами, правильными чертами лица и все еще свежей, несмотря на свои двадцать восемь лет, молочного цвета кожей Жюли Тремьер, безусловно, была красавицей. Ее изящную фигуру выгодно подчеркивало узкое закрытое темно-сиреневое платье, ниже колен расходившееся веерообразным плиссе. – Что читаем? – тут же поинтересовался профессор. Книга была перевернута обложкой вверх, поэтому он сам ответил на собственный вопрос: – Пинель. Вы самая прилежная слушательница, Жюли, – не без удовольствия похвалил он. – Ваш энтузиазм заразителен, Шарль. Когда встречаешь человека, настолько увлеченного своим делом, невозможно не следовать его рекомендациям. Она продолжала мило улыбаться, как видно, появление в гостиной этого человека действительно было ей приятно. – Это верно, – серьезно согласился Шарль, занимая кресло по другую сторону журнального столика. – Жан сказал, что Мишеля еще нет дома. Объясните вашему брату, Жюли, что чрезмерная нагрузка подчас приводит к возникновению невроза. – Да? – в глазах Жюли блеснул лукавый огонек. – Тогда как вы диагностируете собственное состояние, профессор? – Со мной давно уже все ясно, по крайней мере, мне, – рассмеялся психиатр. – Да, а где все остальные? – Вы первый сегодня. Кстати, Мадлен просила извиниться за нее: у малыша Эмиля режутся зубки, она сегодня не выйдет. Так что я буду за хозяйку. – Вот и чудесно. Пока мы одни, я хочу поговорить с вами. Жюли заинтересовано посмотрела на Шарля. Он привлекал ее не только острым умом и высоким профессионализмом. Нет ничего удивительного в том, что молодую вдову, восемь лет бывшую замужем за человеком намного старше нее, волнует интересный, обаятельный и холостой мужчина. Они познакомились около двух лет назад, когда после смерти мужа Жюли стала часто бывать в доме старшего брата. Мишель открыто не одобрял навязанный Жюли родителями брачный союз, а потому при жизни Габриеля Тремьера сестра и брат виделись довольно редко. Попав в окружение друзей Мишеля – людей образованных и разносторонних, – Жюли словно вдохнула глоток свежего воздуха. Она всегда любила читать, ее ум был достаточно развит для женщины из среднего сословия, но здесь она окунулась в атмосферу совершенно новых для нее идей, увидела иные горизонты. В конце концов, она даже начала посещать свободные лекции по психологии, которые читал на медицинском факультете Парижского университета профессор Арвиль. При этом их отношения с Шарлем можно было назвать дружескими и теплыми, но не более того. – Жюли, вы просили меня позволить вам поработать в клинике, но, мне кажется, это не слишком подходящее место для такой утонченной дамы, как вы. У меня появилось интересное предложение. Требуется понаблюдать за одной пациенткой моего знакомого. Случай необычный: молодая жена аристократа, – они женаты меньше года, и брак был заключен по любви, – насколько я понял, уже длительное время находится в состоянии глубокой депрессии. История довольно темная. Мертье уверяет, что муж что-то скрывает, а у его пациентки наблюдаются навязчивые идеи, осложненные слуховыми галлюцинациями. Кроме того, недавно она забеременела, что исключает специальное лечение и в то же время может послужить причиной ухудшения состояния. Вы не согласились бы стать на некоторое время компаньонкой виконтессы? – О, виконтесса, – Жюли сумела скрыть разочарование (она ожидала, что их приватная беседа будет носить несколько иной характер), но не смогла придать своему голосу необходимую долю энтузиазма. – Вас это смущает? Кажется, она не знатного происхождения. И потом, это будет хорошей практикой. Разве не этого вы хотели, Жюли? – Да, конечно. Право же, мне нужно подумать… – Подумать о чем? Шарль и Жюли одновременно повернулись на голос: в дверях стоял хозяин дома. – А, Мишель! Я предлагаю твоей сестре работу. – Вот оно что, – чему-то чуть заметно усмехнулся мэтр Нортуа. – А я предлагаю продолжить разговор за ужином. Жорж и Луиза должны быть с минуты на минуту. * * * Мадам Тремьер – бездетная вдова покойного владельца небольшой типографии – оказалась настоящей находкой. Она была мила, отзывчива и обладала способностью поддерживать разговор с любым человеком. Для замкнутой по характеру Кристины, всегда непросто сходившейся с новыми людьми, Жюли стала идеальной компаньонкой и старшей подругой. Поняв, что перед ней отнюдь не чопорная и высокомерная представительница высшего сословия, а застенчивая и вполне простая девушка, мадам Тремьер сразу прониклась к Кристине искренней симпатией. Вдова не часто бывала в театре, но именно в тот вечер, когда Кристина блистала в «Ганнибале», она позволила себе это удовольствие. И теперь с удивлением и восторгом узнала в компаньонке юную талантливую певицу. Пристрастие Кристины к музыке совсем не показалось Жюли странностью, напротив, на ее взгляд, было бы неестественно, если бы девушка отказалась от того, что давно стало частью ее существа. – Необычная музыка. Никогда не слышала. Что это? – поинтересовалась Жюли, когда Кристина закончила играть. – Немногие ее слышали, – с грустью ответила мадам де Шаньи. – Ее исполняли только один раз, наверное, больше она не прозвучит никогда. Я имею в виду – не прозвучит в театре. Партитура сгорела во время пожара… О пожаре в Опере Жюли в свое время прочла в газетах, но событие не вызвало у нее пристального интереса, как и множество других более или менее примечательных происшествий, о которых сообщает публике жадная до сенсаций пресса. – Неужели все ноты были в театре? – удивилась вдова владельца типографии. – Ведь их же где-то печатали. Возможно, в типографии остался экземпляр. Кроме того, должна быть рукопись у автора… – Автор исчез. К счастью, его не нашли… Заметив удивленно округлившиеся глаза Жюли, Кристина поняла, что объяснений не избежать. Ей давно хотелось поделиться с кем-нибудь не дающими покоя воспоминаниями, излить душу. И она решилась рассказать Жюли полную загадок историю Призрака Оперы. * * * – Не суди меня строго, пожалуйста. Наверное, теперь ты будешь считать меня порочной женщиной… Я не могу забыть его! Исповедь Кристины заняла немало времени, уже по-весеннему солнечное утро сменилось ветреным днем, как это нередко случается в конце февраля. К полудню погода начала быстро портится. Подруги решили отказаться от предписанной доктором пешей прогулки, тем более, что предмет разговора вызывал у рассказчицы бурную реакцию, и продолжать его в общественном месте было бы затруднительно. Жюли сама с трудом сдерживала волнение: рассказ Кристины породил в ее душе всплеск противоречивых эмоций – интерес, удивление, сопереживание, понимание, возмущение, неприятие, недоумение, печаль… Если она и стала бы за что-либо осуждать Кристину, то только не за то, что та была не в силах стереть из памяти, да и, по всей видимости, вырвать из сердца своего Ангела Музыки. Но Жюли не могла позволить себе проявить свои истинные чувства, высказать Кристине, за которой должна была «присматривать», все то, что она на самом деле думала. Компаньонке нередко приходилось успокаивать подопечную, отпаивать ее водой, а затем направлять рассказ в нужное русло, иначе повествование так и не было бы доведено до конца. Однако Жюли была твердо настроена закончить эту нелегкую терапевтическую процедуру ради самой же Кристины и ее будущего ребенка. Кроме того, многое, наконец-то, становилось понятным. И в то же время возникло немало вопросов, на которые живой и любознательный ум Жюли хотел бы найти ответы. Она подумала, что история, если она является подлинной, достойна внимания не только практикующего врача-психиатра, но и опытного аналитика-криминалиста. – Ну, что ты! Конечно, я не стану так думать. Он так любил тебя! Нет, ты просто не понимаешь, как это прекрасно, когда тебя по-настоящему любят. Ты пережила нечто необыкновенное, такое, что можно вспоминать всю жизнь. Поверь, гораздо хуже, когда и вспомнить особенно нечего, – вздохнула о своем Жюли. – Ты, правда, так думаешь? – встрепенулась совсем, было, сникшая Кристина. – Подожди, а почему ты сказала, что нечего вспомнить? Прости, я все время говорю о себе… – Ну, обо мне не будет так интересно, – грустно улыбнулась Жюли, она подумала, что теперь было бы неплохо увести разговор в другую сторону, отвлечь Кристину от ее болезненных воспоминаний. – Если хочешь, я могу рассказать. – Да, пожалуйста, – попросила Кристина. – Хорошо. Ты знаешь, родом я из Руана, как и мой покойный муж Габриель. Я не могу сказать о муже ничего дурного. Он был хорошим человеком: спокойным, честным, пожалуй, немного суховатым и сдержанным, но… Он был намного старше меня, действительно на много – на двадцать шесть лет. В юности он дружил с моим отцом. Габриель перебрался в Париж, когда меня еще на свете не было. Когда мы познакомились, он казался мне почти стариком… – Почему казался? Он же был старым. Ох, прости! Ты… ты полюбила его? – Нет. Родители устроили мой брак, а я согласилась. Кристина с сочувствием посмотрела на новую подругу. Каково было ей провести молодость рядом с нелюбимым человеком, ровесником отца? Как смеет жаловаться на судьбу она, Кристина? Ее Рауль – почти что принц из сказки. – Но ты сказала, что Габриель жил в Париже. – Да, он приехал в Руан после кончины своего престарелого дядюшки, чтобы разобраться с доставшимся ему в наследство домом. Мы были соседями, а дядюшка Тремьер – вот он уж точно был совсем-совсем старым – разрешал нам в детстве играть в его саду, рвать яблоки, строить шалаши и вообще делать все, что душа пожелает. Габриель задержался в городе, чтобы продать дом, который он не хотел бросать пустым или сдавать в аренду, и начал бывать у нас по три-четыре раза в неделю. Он пробыл в Руане почти месяц, – Жюли ненадолго прервала рассказ, словно пытаясь понять, почему ее судьба решилась именно таким образом. Кристина с интересом ждала, когда Жюли продолжит свою историю. Порой чужие горести могут послужить лекарством от собственных печалей. – Кажется, смерть последнего родственника заставила его задуматься о необходимости, наконец, создать семью, – снова заговорила мадам Тремьер. – Всю жизнь он занимался своей типографией и никогда не был женат. В то время дела моего отца шли не слишком успешно. Мы не то чтобы едва сводили концы с концами, но о хорошем приданом нечего было и думать. Вся надежда была на то, что прежде Люсиль и я занимались с учителями и успели получить какое-то образование. Габриеля это устраивало. Словом, все остались довольны. Правда, Мишель был в ярости, когда узнал о моем замужестве. К тому времени он уже закончил юридический факультет Сорбонны и занялся практикой в Париже. На родителей Мишель, по-моему, зол до сих пор. Но после смерти мужа брат сильно поддержал меня, особенно, что касается всяких бумаг, связанных с наследованием собственности. Теперь у него одна из самых известных контор в городе и очень солидная клиентура. Прости, я отвлеклась… Вечно я так: начинаю говорить об одном… Так вот, Габриель уехал после помолвки, вернулся через три месяца, и мы сыграли свадьбу. Собственно и вся история. Мы не любили друг друга. Габриелю было приятно представлять меня своим друзьям и знакомым, он уважал меня и даже гордился мною… как украшением дома. Но любовь… Нет, любовь – это что-то большее, что-то совсем другое... Она не успела закончить мысль, так как в комнату вошел слуга: – Ваше сиятельство, – обратился он к Кристине, – господин виконт вернулся и просит вас и мадам Тремьер спуститься к обеду.
Тали: Глава III После откровений Кристины Жюли решила во что бы то ни стало провести вечер ближайшей пятницы в доме Мишеля, где в этот день традиционно собирался узкий круг друзей преуспевающего адвоката для игры в карты или просто интересной беседы. Став компаньонкой виконтессы де Шаньи, она уже несколько раз пропускала собрания, на которых так любила бывать. Во-первых, Жюли было необходимо обсудить новую информацию с Шарлем, а, во-вторых, она надеялась кое-что выяснить о трагедии в Опере у другого близкого друга Мишеля – Жоржа Риньона, занимавшего должность комиссара полиции. Действительно ли имели место убийства, о которых рассказывала Кристина, или же это был плод ее больной фантазии? В последнем случае, как это ни печально, следует говорить о серьезном психическом расстройстве девушки, тем более, что она с детства была предрасположена к восприятию всевозможной фантасмагории – призраков, ангелов, ведьм и духов, – как чего-то, несомненно, реального. Жюли смутно помнила, что писали о тех событиях газеты более года назад. Можно было бы просто просмотреть старые подборки, но полагаться в таком деле все же следовало на более достоверный источник. Поэтому, сославшись на семейные дела, она заранее договорилась с виконтом, что в пятницу покинет особняк Шаньи сразу после полудня. Сначала она хотела зайти в Национальную библиотеку, полистать газеты, а уже потом, переодевшись, отправиться к брату. С Кристиной они еще несколько раз говорили о Призраке или Духе Оперы, но Жюли старалась, чтобы эти беседы не затягивались и заканчивались, по возможности, в оптимистических тонах. При этом мысли мадам Тремьер то и дело возвращались к странной истории Призрака; она пыталась разобраться в логике событий, и каждый раз приходила к одному и тому же выводу: кто-то из их участников, очевидно, был сумасшедшим. Вот только кто? Юная певица, обезображенный гений или руководительница балетной труппы театра, поведавшая виконту совершенно дикую историю, которой тот не преминул поделиться со своей невестой? Для чего молодому аристократу понадобилось посвящать девушку в секреты мадам Жири, слушательница профессора Арвиля поняла прекрасно. Унизить соперника любым способом, представив его существом как можно более жалким и отталкивающим, агрессивным и опасным, – в этом была – (возможно, неосознанная) – цель виконта. Безусловно, за антуражем масок, плащей, красных роз с черными лентами скрывалась артистичная и неуравновешенная натура, склонная к мистификации и эгоцентризму. Но почему, неглупый человек, сумевший заставить прежнюю дирекцию театра платить себе более чем солидное жалование, вдруг начал вести себя совершенно нелепым образом, вразрез с собственными интересами и устремлениями? Превратиться из таинственного Духа в банального душителя, разбрасывать на всеобщее обозрение трупы, рискуя привлечь внимание полиции и потерять все: что может быть абсурднее? В сумасшествие, о котором рассказывал доктору Мертье виконт де Шаньи, верилось с трудом. Рауль солгал об истинной подоплеке дела, следовательно, верить ему не стоило. Кроме того, одержимые жаждой убийства маньяки, очень хитры и изобретательны, они лучше всех умеют заметать следы своих преступлений. А этот бессмысленный срыв спектакля? Ангел Музыки добился того, чтобы Кристина таки заменила потерявшую голос примадонну… и тут же свел все свои усилия на нет. Поступок безумца? Интуиция подсказывала Жюли, что все не так просто. * * * После ужина общество расположилось в дубовой гостиной. Как оказалось, во время прошлой встречи Мишель и Шарль договорились сыграть тройную партию в пикет, а потому всем остальным пока досталась роль наблюдателей. Впрочем, оставшиеся «не у дел» Жорж Риньон и Огюст Вернуар с интересом следили за игрой, дожидаясь своей очереди, а устроившиеся ближе к окну дамы – Мадлен Нортуа, Луиза Риньон и Жюли Тремьер – оживленно обсуждали последние новости модных журналов. Когда от фасонов и тканей разговор перешел на трудности воспитания подрастающего поколения (у четы Нортуа было трое детей, а у Риньонов – двое), Жюли, извинившись, перебралась к группе мужчин. За карточным столом, который занимал почетное место в центре гостиной, начался третий кон второй партии. Игроки только что скинули и обменяли карты. После некоторого раздумья Мишель – (на этот раз он был старшей рукой) – объявил: – Квинт до дамы. – Секст до короля, – без тени эмоций на лице откликнулся Шарль. – И младший кварт. Пока профессор засчитывал очки, а адвокат сдавал карты для нового кона, Жюли отозвала в сторону комиссара полиции. – Жорж, вы не могли бы рассказать мне об одном старом деле? – попросила она. – О каком деле и насколько старом, Жюли? Риньон не слишком удивился странной просьбе мадам Тремьер: уголовные дела и громкие гражданские процессы нередко обсуждались в гостиной Нортуа, сестра адвоката в отличие от его супруги и супруги комиссара часто с интересом принимала участие в подобных беседах. Бывший однокашник Мишеля по юридическому факультету Жорж Риньон и его жена с большой симпатией и сочувствием относились к Жюли, нередко обмениваясь между собой замечаниями по поводу того, что «дорогой Шарль» невероятно умен и проницателен во всем, кроме главного. Собеседники заняли кресла в свободном углу у камина, перед тем, как сесть, Риньон прихватил сигару из стоявшей на каминной полке коробки. – Около года назад в Гранд Опера случился большой пожар. Кажется, газеты писали еще и о каких-то убийствах, – начала Жюли. – А, вот вы о чем, – кивнул Жорж, снимая с сигары обертку. – Да, таинственное было дело, такое не забудешь. К сожалению, я лично им не занимался. В то же самое время произошло убийство советника австрийского посольства. Сами понимаете, возможность политической подоплеки и так далее… Хотя я, конечно, читал отчеты. А что вас собственно интересует, Жюли? Он аккуратно отрезал кончик сигары при помощи складного перочинного ножа, который всегда держал в кармане пиджака, и принялся сосредоточенно раскуривать ее, в то же время с лукавым любопытством поглядывая на Жюли. – Подробности, Жорж, – очаровательно улыбнулась Жюли. – Что там все же произошло на самом деле, и чем закончилось расследование? – Не спрашиваю, для чего вам это нужно… пока не спрашиваю, – выпустив струйку дыма и чуть сощурив левый глаз, добавил Риньон, – но попробую удовлетворить в общих чертах ваше любопытство. Начну с того, что год назад расследование закончилось ничем. Когда наши люди стали обыскивать нижние подвалы Оперы, где, по словам очевидцев, якобы обитал Дух – одна из легенд театра, уверяли даже, что он «переехал» в новое здание вместе с труппой, – прорвало какую-то плотину. Лейтенант Жавер – он руководил операцией – рассказывал, что это был настоящий кошмар: сверху пожар, снизу потоп. Одним словом, если там что-то и было, то все начисто смыло водой. Комиссар сделал очередную затяжку. – А убийства? – напомнила Жюли. – Почему вы говорите во множественном числе? Ах, да: пресса вечно все преувеличивает. Расследование велось по факту одного убийства – первого солиста труппы Вальдо Пьянджи. Если вы имеете в виду случай с рабочим сцены, произошедший несколькими месяцами раньше, он официально был признан самоубийством. Этот человек – не помню его имени – выпил не меньше двух бутылок дешевого божоле и, видимо, попросту свел счеты с жизнью наиболее эффектным из доступных ему способов. Удивительно только одно: как он не рухнул вниз без всякой веревки. Но это как у старых моряков – могут набраться почти до бесчувствия и спокойно лазить по вантам. А тенор… Артистический мир полон загадок и непонятных нормальному человеку отношений. Следствию было очень трудно хоть в чем-то там разобраться. Сколько ни допрашивали и ни опрашивали всех – от директоров до гардеробщиков – не добились ничего вразумительного. Слухи, легенды – сплошная мистика. Должно быть, Пьянджи придушил кто-то из конкурентов. Кстати, доказано, что убийство не мог совершить человек, который пел в тот момент на сцене. Кем бы он там ни был, а находиться в двух местах одновременно физически невозможно. – То есть… почему в двух местах? – взволнованно спросила мадам Тремьер. – Из чего был сделан такой вывод? – Из заключения патологоанатома и простого расчета времени. Спросите у Огюста, Жюли, он и занимался телом Пьянджи. Хотите, я позову его? Не дожидаясь ответа Жюли, Жорж встал и через минуту вернулся вместе с Вернуаром. – Как? Разговор о трупах и без меня! – в свойственной людям его профессии шокирующей манере воскликнул патологоанатом. – Жюли, эта старая полицейская ищейка утверждает, что вы интересуетесь телом почившего итальянца. – Не телом, а делом, Огюст, – мягко поправила Жюли. Человеку, не первый день знакомому с «потрошителем трупов», как сам себя называл лучший полицейский медэксперт, было совершенно невозможно на него рассердиться. Жорж Риньон и Огюст Вернуар вместе являли довольно любопытный контраст. Невысокий, округлый с густой, едва начинающей седеть копной темных волос, вежливый и обходительный комиссар, чей жесткий характер нелегко было рассмотреть за обманчиво мягкими манерами, и высокий, худой, с резкими чертами лица и заметно редеющими светлыми волосами бесцеремонный в общении патологоанатом – человек добрейшей души, не способный кому-либо в чем-нибудь отказать. При этом они давно и крепко дружили. – И зачем оно вам далось, это дело? – Просто интересно. Сеньор Пьянджи был хорошим певцом, я несколько раз видела его на сцене. Вы можете рассказать о его последних минутах, Огюст? – Еще бы! Мне пришлось помучиться, ворочая его с боку на бок. Пьянджи, если вы помните, не отличался стройностью. Первое, что привлекло мое внимание при поверхностном осмотре, были свежие ссадины на запястьях. Прикинув, что связать такого… ммм… крупного мужчину было нелегко, я исследовал его затылок и наткнулся на хорошую шишку. Таким образом, сначала его оглушили, связали и оставили на какое-то время. Полагаю, он пробыл без сознания минуты три-четыре. Наши доблестные сыщики обнаружили только одну веревку – на шее жертвы, а вот ту, от которой он, очнувшись, пытался освободиться до того, как его задушили, так и не нашли. – Вечно ты критикуешь моих подчиненных, – ворчливо заметил Риньон. – Хорошо хоть труп не сгорел. Пожарные едва справились с огнем на сцене и за кулисами. Да и не было там наверняка никакой веревки: ее вместе с кляпом унес убийца. – А был еще и кляп? – поинтересовалась Жюли. – Да, был. Это подтверждают кровоподтек и ссадины на губах. Тот, кто напал первым, обошелся с несчастным не слишком нежно и, похоже, очень торопился. – А почему обо всем этом нигде не сообщалось? – В интересах следствия, мадам, – серьезно ответил Риньон. – Господа, мы закончили, – окликнул собеседников Мишель. – Желаете составить партию? – Зачем же я здесь торчу битых два часа! – тут же отозвался Вернуар и пошел к карточному столу. – Жюли, вы узнали то, что хотели? – вежливо осведомился комиссар. – О, да. Благодарю вас, Жорж. Идите играть, Огюст сгорает от нетерпения. – Надеюсь, вы как-нибудь расскажите мне, чем был вызван ваш интерес, – многозначительным тоном сказал напоследок Риньон. – Прошу прощения. Господа, я готов. Кого из вас можно поздравить с выигрышем? * * * Остаток вечера Жюли провела в глубокой задумчивости, делая вид, что читает книгу, за которой не поленилась сходить в библиотеку Мишеля. Про себя она не согласилась с тем, что Буке покончил с собой. Именно теперь Жюли, как ей казалось, поняла причину этого нелепого и, на первый взгляд, бессмысленного убийства. За трагическими событиями годовой давности стояла своя логика – чудовищная логика кого-то, кто, не имея возможности физически справиться с Призраком, стремился уничтожить его другим путем или, по крайней мере, выжить из Оперы. Учитывая, что Буке был пьян, а Пьянджи связан, совершить убийства мог кто угодно, даже женщина. Во всяком случае, мадам Тремьер убедилась в том, что Кристина и ее таинственный учитель были не более сумасшедшими, чем любой «нормальный» человек. У кого нет своих странностей и тайных пристрастий?
Тали: Глава IV Несколько дней спустя Жюли разыскала Шарля в клинике, куда Арвиль не однажды брал мадам Тремьер и еще нескольких слушателей для практических демонстраций. Демонстрации представляли собой сеанс скрытого наблюдения за беседами психиатра с пациентами, для чего комната, расположенная рядом с кабинетом профессора и не полностью от него изолированная (фактически это было одно помещение, разгороженное декоративными панелями и зеркалами), была оборудована специальными приспособлениями. Клиника Арвиля была построена в 73 году, старое здание начала восемнадцатого века, которое профессор приобрел в довольно ветхом состоянии, сгорело во время событий Парижской коммуны. Шарль шутил по этому поводу в том смысле, что одни безумцы оказали услугу другим, поскольку разобрать руины оказалось легче, чем сносить аварийное, но все еще целое строение. Проект новой клиники с учетом специфических запросов психиатра разработал молодой талантливый архитектор и ученый Лебер, чьи профессиональные интересы были весьма широки и распространялись от живописи до экспериментальной физики, включая такие области, как оптика, акустика и электричество. Найти подобного специалиста оказалось нелегко, но выручил Мишель Нортуа. Адвокат порекомендовал Шарлю Лебера, как выпускника Высшей политехнической школы и Школы изящных искусств. Сложная система зеркал и освещения позволяла находившимся в демонстрационной комнате наблюдателям видеть пациента в различных ракурсах, следить за его мимикой, в то же время прекрасно был слышен сам разговор, даже если больной переходил на едва внятный шепот. Уникальная ценность демонстрационной комнаты заключалась в том, что пациенты не догадывались о присутствии студентов или слушателей профессора, таким образом, наблюдение не служило дополнительным фактором психологического напряжения. У практикантов хитроумное изобретение архитектора вызывало восторг с примесью внутреннего озноба (в том случае, когда воображение заставляло их поставить себя на место наблюдаемых). В клинике у профессора был и другой кабинет, в отличие от первого его основным достоинством являлась полная звукоизоляция. Именно в него Арвиль проводил мадам Тремьер. Кабинет служил профессору постоянным рабочим местом, здесь он изучал истории болезни, готовился к лекциям, писал статьи и книги, иногда принимал посетителей, в основном родственников пациентов. Вдоль незанятых окнами стен располагались книжные шкафы, заполненные научной литературой и медицинской документацией. Большой письменный стол, оборудованный электрическим звонком, и несколько кресел составляли всю непритязательную обстановку профессорского кабинета. – Итак, романтическая любовь. Мадам сделала неверный выбор, – резюмировал суть долгого и подробного рассказа Жюли профессор Арвиль. – Да, за здравый смысл иногда приходится дорого платить, что и подтверждает случай вашей подопечной. Признаков делириозного помрачения не наблюдается? Сегодня Шарль был необыкновенно внимателен и обходителен. Услышав заявление Жюли, что им предстоит серьезный разговор на профессиональную тему, он отправил заказ в одну из лучших кондитерских города и распорядился подавать кофе по первому требованию. – Нет. Кристина вполне нормально ориентируется во времени и пространстве. Музыка в ее голове – это только воспоминания. Их можно назвать навязчивыми, но ничего общего с галлюцинациями и бредом. – Что ж, это обнадеживает, – кивнул психиатр. – Подвергать ее гипнозу сейчас нельзя. Попытайтесь элиминировать чувство вины с помощью обычной беседы. Очень хорошо, что вы расспросили Жоржа. Объясните виконтессе, что она не превратила своего учителя в убийцу, а наоборот, удержала его от рокового шага. – Обязательно. Я поняла, что с тех пор, как эта мысль пришла ей в голову, она ее чрезвычайно угнетает. Как и многое другое: комплекс вины очень сильный. Даже не знаю, как справиться со всеми его составляющими. – Постепенно, Жюли. Шаг за шагом. Пока не появится ребенок, – (а он должен стать источником удовольствия, я надеюсь), – вам придется играть роль успокоительного. Если следовать теории Вильгельма, в настоящий момент мы имеем сочетание неудовольствия и напряжения – благодатная почва для развития неврастении. В целом, ничего необычного. Хотел бы я пообщаться с ее гением музыки, – мечтательно закатив глаза, неожиданно добавил Шарль. – Вот это материал для изучения! – Шарль, как вы можете! – Жюли осуждающе покачала головой. – Он же живой человек, чувствующий, думающий. – Мадам Тремьер, за кого вы меня принимаете?! – с притворным возмущением воскликнул профессор. – Я же не сказал, что хотел бы запереть его под замок или исследовать его препарированный мозг под микроскопом. Меня давно привлекает эта малоизученная область: гений также отличается от среднего обывателя, как и безумец. И где же пролегает грань между гениальностью и безумием? Но… я думаю, что восторги виконтессы сильно преувеличены. Мало ли талантливых музыкантов и сочинителей. А вот физические недостатки накладывают на психику значительный отпечаток. Здесь лежит источник социальной травмы. Знание жизненной истории пациента совершенно необходимо в нашей профессии. Кстати, в чем заключается его уродство? – Я точно не знаю, – смешалась Жюли. – Надо же, она ни разу не описала мне его внешность! С ее слов я достаточно хорошо представляю развитие событий: что, как и даже где происходило, словно сама бывала за кулисами и спускалась в лабиринты Оперы. Кристина намеренно умалчивает о Призраке? Все, что она сказала: «Его лицо под маской было ужасно». – Умалчивает неосознанно, – поправил психиатр. – Весьма показательный факт. Смею предположить, что он ей снится, причем без маски. Неудивительно, что история закончилась аффектогенной ситуацией. – Вы считаете, во время их последней встречи он находился в состоянии аффекта? – После того, как девушка прилюдно сорвала с него маску? Безусловно. Это классическая схема возникновения аффективного состояния. Мотивационный стимул сильнейший – любовь. Причем даже не любовь как чувство, а любовь как страсть. Я говорил на лекциях, что страсть представляет собой целый сплав эмоций. Посмотрите сами, что там должно было быть намешано: желание, поклонение, надежда, страх быть отвергнутым и многое другое. Далее, на достижение цели было затрачено огромное количество усилий, а в результате – полный крах. Это закон, Жюли: чем более сильной является мотивация, чем больше предпринято усилий для ее реализации, и чем меньше полученный результат, тем сильнее возникающий аффект. И внешние проявления на лицо: неуправляемое поведение, угрозы, двигательная активность, органические изменения. Как она сказала вам: «Он стал похож на демона», – усмехнулся психиатр. – Еще бы не похож. Сначала бешеная энергия и почти нечеловеческая сила, а потом «он едва стоял на ногах». Следствием аффекта является чудовищная усталость. Их общее счастье, что аффект относительно кратковременен. Но мы отвлеклись. Попробуйте узнать о ее снах. Это важно, Жюли. – Новая теория? – поинтересовалась мадам Тремьер. – Есть определенные идеи, требующие опытной проверки. Развитие психологии и психиатрии идет вперед огромными шагами. Да, я еще не говорил вам, Вильгельм прислал мне на рецензию новую главу книги и приглашение на открытие своей экспериментальной лаборатории в Лейпциге. – И когда вы уезжаете, Шарль? – Еще не скоро. Открытие состоится в конце мая. – Хорошо, – серьезно кивнула Жюли. – Возможно, к тому времени я стану чувствовать себя более уверенно в качестве начинающего психиатра, – закончила она с улыбкой. – Вы прекрасно справляетесь для новичка, Жюли, – улыбнулся он в ответ. – Вы – просто чудо. Если бы я не проводил двадцать четыре часа в сутки в клинике и университете… Он сделал паузу, Жюли заметила промелькнувшее в красивых карих глазах профессора несвойственное ему выражение нерешительности. – … то рискнул бы просить вашей руки. – Не шутите так, Шарль, – ее щеки залились румянцем, она смущенно опустила глаза. – Я не шучу, Жюли. Я никогда не встречал такой красивой и умной женщины, как вы. – Так вы делаете мне предложение? – Жюли справилась с волнением и взглянула в лицо Арвилю. – Да, пусть это и не разумно. Вы согласны? – Да. За здравый смысл приходится дорого платить, – повторила его слова Жюли. * * * Она шла по коридору, ее движения были легки и невесомы, она почти парила, переполненная ощущением радости, внутреннего тепла. Она скользила, едва касаясь ногами наборного паркета, ведомая чудесными звуками. Всей душой она стремилась вперед, навстречу этой музыке, навстречу яркому дневному свету, льющемуся из распахнутых дверей… На секунду она замерла на пороге. Все линии большого, оформленного в белых и золотых тонах зала плавно перетекали друг в друга, стены, лепнина, мебель – все соединилось в едином ансамбле чистой гармонии. Зал был наполнен солнечными лучами, воздухом и музыкой, переливающейся, плывущей в пространстве. Он играл на органе. Она была уже в нескольких шагах от него, когда, почувствовав ее присутствие, он перестал музицировать и обернулся. Ни маски, ни парика на нем не было, что ничуть не смутило их обоих. Его губы чуть улыбались, а глаза сияли безграничным неземным счастьем. Кристина протянула ему руки, он заключил ее ладони в свои: – Ангел мой! – одновременно произнесли их губы. Кристина резко распахнула глаза, вздрогнула и застонала. Ее окружала темнота душной июльской ночи. Сон, этот сладкий и мучительный сон. С тех пор как Жюли рассказала ей о результатах полицейского расследования, характер снов Кристины резко изменился. Она перестала видеть бесконечные, уходящие вверх и вниз шаткие лестницы с проваливающимися под ногами ступенями, по которым она карабкалась в полумраке, отчаянно силясь убежать от неведомой погони. Ей больше не снился кошмар, в котором за сорванной маской Призрака оказывалась издевательски смеющаяся пустота. Теперь ей являлись во сне светлые, залитые солнцем комнаты, его сияющие глаза и почти непереносимая нежность прикосновения его рук… Слезы потекли по щекам Кристины. – Ангел, Ангел! Эрик.., – глотая соленую влагу, беззвучно шептала она.
Тали: Глава V – Рауль, мне кажется, в Леон следует поехать вам. Я не мастак вести переговоры с муниципальными властями, а вы умеете произвести впечатление на подобную публику. Иначе наш проект не сдвинется с места. Среднего роста грузный мужчина лет сорока пяти с большими залысинами на лбу и коротко стрижеными на затылке мышиного цвета волосами стоял возле открытого окна кабинета виконта де Шаньи вполоборота к находящемуся в глубине комнаты собеседнику. Он курил папиросу, стряхивая пепел в стоящую на широком подоконнике мраморную пепельницу. Каждый раз, когда его правая рука оказывалась освещенной проникающими в окно красноватыми закатными лучами, на среднем пальце ярко вспыхивала массивная золотая печатка. На обтягивающем объемный живот сером пикейном с цветочным узором жилете красовалась солидная золотая цепочка, тянущаяся от бокового кармана к центру. Темно-серый двубортный сюртук отличного покроя и прямые брюки чуть более светлого тона несколько скрадывали ширину спины и бедер. Небольшая аккуратная бородка и бакенбарды визуально сужали щеки и прикрывали второй подбородок, несмотря на полноту, придавая внешности мужчины известную элегантность. Высокий, прорезанный морщинами лоб и крупный правильной формы нос фиксировали на себе случайный взгляд своей монументальностью, но холодные, постоянно сохраняющие некое неопределенное выражение «себе на уме», посаженные близко к переносице серые глаза отталкивали. Нечетко вычерченные полные губы жадно охватывали конец папиросы, втягивая воздух с дымом глубоко в легкие, а потом медленно, с наслаждением выпускали улетучивающиеся в окно сизые клубы. – Вы знаете, Арман, дело довольно щекотливое. Когда речь заходит о кладбищах и церквях… уговорить мэра снести старое кладбище, хотя его закрыли еще при Директории, будет не просто, – ответил Рауль, он сидел за письменным столом и просматривал папку с испещренными цифрами, чертежами и топографическими планами бумагами. – Я не слишком разбираюсь во всех этих геодезических данных и инженерных выкладках. Но неужели нельзя начать строительство фабрики немного южнее? Там вполне достаточно места. Можно скупить несколько участков у мелких владельцев. – Я тоже нисколько не разбираюсь в таких вещах. Но я привык доверять специалистам, а не прислушиваться к суевериям, – Арман сделал затяжку, выпустил дым и продолжил. – Капитал и сентиментальность несовместимы, друг мой. Я слышал, что мэр планировал купить землю, о которой вы говорите, на средства городской казны и построить там что-то общественно полезное: не то госпиталь, не то театр. Точно не помню. Кто-то надоумил его заранее проконсультироваться с архитектором. Опуская подробности, дело закончилось тем, что сумма, в которую обошлось бы строительство, оказалась запредельной. В чем бы там ни заключалась проблема – в качестве почв, в подпочвенных водах или в чем-то другом – нам она ни к чему. А приглашали они кого-то из бывших помощников Гарнье, по-моему, Луи Лебера, человека, который может построить что угодно и где угодно, были бы средства. Однако, что положено Юпитеру, то есть столице, провинции не по карману, тем более, частному заказчику. Пока он говорил, папироса медленно тлела. Взглянув на короткий окурок, Арман затушил ее в пепельнице и полез в карман сюртука за портсигаром. – Хорошо, вы меня убедили, – Рауль с облегчением захлопнул папку с инженерными расчетами. – Мне не хотелось бы сейчас надолго покидать Париж, моя жена скоро должна родить. – Понимаю вас, но поездка займет не больше недели, Рауль. В конце концов, мадам… эмм… Арвиль – никак не привыкну – прекрасно позаботится о вашей супруге. Еще в начале апреля Рауль представил Кристине своего нового делового партнера – Армана Клонье, пригласив того на ужин. С тех пор финансист довольно часто бывал в доме де Шаньи, а потому в общих чертах был в курсе семейных дел виконта. Он не знал, что компаньонка была рекомендована Раулю психиатром, да его и не интересовали такие подробности, гораздо больший интерес у него вызвала сама Жюли. Но первая же его попытка пригласить красавицу-вдову на прогулку разбилась о спокойно насмешливый взгляд и вежливую фразу: «Простите, господин Клонье, я не принимаю приглашений от малознакомых мужчин». Вскоре он узнал, что Жюли выходит замуж за человека известного и достаточно состоятельного. Арману оставалось лишь с сожалением вздохнуть и смириться. Поскольку при своих деньгах он не привык упускать понравившихся женщин, крошечный инцидент засел в памяти невытащенной занозой. – Да, на мадам Арвиль можно положиться, – согласился Рауль. – Тогда я еду послезавтра. * * * Рауль не без основания полагал, что мадам Тремьер (ныне мадам Арвиль) – ниспосланный ему подарок небес. Если бы не влияние Жюли, которая действовала на Кристину лучше всяких успокоительных средств, допущенная им оплошность могла, по утверждению доктора Мертье, привести к весьма серьезным последствиям, вплоть до потери ребенка. После свадьбы супруги Арвиль отправились в небольшое свадебное путешествие, точнее это была всего лишь двухнедельная поездка в Лейпциг и Берлин, связанная с научными интересами профессора. Незадолго до их возвращения Рауль пришел домой в дурном расположении духа: на угольной шахте, в которую была вложена часть его капитала, произошла большая авария, повлекшая значительное число человеческих жертв и вызвавшая остановку добычи угля, по-видимому, надолго. Новости были не из приятных, тем более, что виконт рассчитывал в ближайшее время продать свои акции – шахта оказалась почти выработанной и не приносила ожидаемого дохода – и перебросить средства в новые строительные проекты. Поднимаясь по лестнице к себе в кабинет, он снова услышал звуки рояля. Ему казалось, что Кристина уже позабыла эту музыку и ее создателя. С появлением в доме мадам Тремьер она стала гораздо спокойнее, начала чаще улыбаться, меньше предаваться тоске и просиживать часами над инструментом. Во всяком случае, уже несколько месяцев его слуха не касалась проклятая мелодия страсти. Когда он оказался на пороге гостиной, открывшаяся взору картина уязвила его до глубины души. Кристина играла самозабвенно, с закрытыми глазами, а в выражении ее лица, в ее улыбке было столько мечтательности и восторга, что Рауль просто не смог сдержаться. – Кристина, прекрати это! От неожиданности она вздрогнула всем телом, открыла глаза и посмотрела на Рауля отсутствующим взглядом. Он понял, что в мыслях она находится невероятно далеко от этого дома, от него, от всего, что связано с ее сегодняшней жизнью. Ярость накатила горячей волной, Раулю захотелось немедленно вырвать ее из мира запредельных мечтаний, раз и навсегда покончить с давним наваждением Призрака Оперы. – Кристина, – хриплым от клокочущей злости голосом сказал он, – никогда больше, ты слышишь, никогда не играй эту музыку! Забудь его и не вспоминай! Дух Оперы умер. Скелет с деформированным черепом нашли в катакомбах еще прошлым летом. * * * Едва Жюли переступила порог особняка де Шаньи, открывший дверь слуга доложил, что в зеленой гостиной мадам дожидается доктор Мертье. Встревоженная, она поднялась на второй этаж настолько быстро, насколько ей позволял узкий подол модного платья, и сразу прошла в гостиную. – Жюли! Наконец-то! Я знал, что вы вернулись вчера вечером, но не стал беспокоить вас с дороги. – Здравствуйте, Жан-Батист. Почему вы ждете меня здесь? Что случилось? Занимаясь одной пациенткой, мадам Тремьер и доктор Мертье не только познакомились, но и до известной степени подружились на почве общего профессионального интереса. Кроме того, Жан-Батист был свидетелем Шарля на свадьбе. Жюли сразу заметила, что вид у Мертье чрезвычайно уставший и какой-то помятый: осунувшееся лицо, запавшие глаза, он даже как будто похудел. – Простите, Жюли, я даже не поздоровался. Доброе утро. Хотя, какое к дьяволу доброе! Если ее не успокоить, в любой момент могут начаться преждевременные роды. – Чем это вызвано? – Семейная ссора. Не могу понять, что произошло. Позавчера вечером виконт прислал за мной свой экипаж. Я нашел мадам де Шаньи в глубоком обмороке. Очевидно, она потеряла сознание в другом месте, потом ее перенесли в спальню. Как только мне удалось привести ее в чувство, с виконтессой случилась истерика. Она плачет почти постоянно, отказывается есть и ничего не говорит. Я отчаялся добиться от нее объяснений. Вчера поздно вечером начались боли внизу живота, матка напряглась. Я принял соответствующие меры, но эмоциональное состояние может спровоцировать схватки. Мне удалось заставить ее выпить снотворное, и пока она спит. С тех пор я отсюда не отлучался, пришлось вызвать сиделку из госпиталя, чтобы я мог немного вздремнуть. Мертье заметно волновался, дважды он доставал белый бумажный платок, чтобы стереть пот со лба и макушки. – А почему вы решили, что была ссора, Жан-Батист? – Виконт ходит мрачнее снежной тучи. Мне он сказал только, что Кристина случайно узнала о смерти своего бывшего учителя. – Что?! – Жюли побледнела. – Это хуже, чем вы можете себе представить. Вы правы, кроме мужа, ей вряд ли кто-то мог об этом сказать. Но откуда Рауль знает о смерти… Жюли не закончила фразу и быстро направилась к двери. Она не посвящала Мертье в подробности взаимоотношений Кристины с Ангелом Музыки, так как это была конфиденциальная информация, которую она обсуждала только с Шарлем. – Идемте же, Жан-Батист. Отошлите сиделку, я должна остаться с Кристиной наедине. Жюли заняла кресло сиделки у постели Кристины, та еще спала. Шторы на окнах были опущены, но неплотная ткань кремового цвета не слишком приглушала яркий свет июньского утра. Выглядела Кристина не лучшим образом: веки опухли, щеки покраснели от обилия пролитых слез, губы потрескались. Во сне она улыбалась. При виде этой улыбки сердце Жюли болезненно дрогнуло. Что будет, когда Кристина проснется и вновь осознает боль утраты? Мадам Арвиль вернулась к мысли о том, откуда все же виконт де Шаньи мог знать с такой уверенностью о смерти Призрака. Рауль обмолвился Мертье о «покойном учителе» почти полгода назад. Но было ли это правдой? Не присутствовал же он лично на похоронах соперника. Веки Кристины дрогнули, она пошевелилась и открыла глаза. – Жюли… – Доброе утро, Кристина. – Жюли, – лицо Кристины страдальчески исказилось, глаза затуманились слезами, – он умер. Мой Ангел умер… Она говорила совсем тихо, почти шептала, по-видимому, у нее уже не осталось сил для бурного проявления эмоций. Две слезинки сбежали по щекам и упали на шелковое одеяло. – Кристина, послушай меня, успокойся, – Жюли придвинула кресло ближе к кровати и ласково взяла подругу за руку. – Объясни мне, как ты об этом узнала. Выслушав прерывающийся всхлипами сбивчивый рассказ подруги, Жюли поняла, что речь идет всего лишь о зыбком предположении. В первую очередь, Раулю самому хотелось поверить в эту смерть. Жюли едва сдерживала себя, чтобы не высказать в адрес виконта все, что кипело в ее возмущенной душе. Его сиятельство нашел самое подходящее время «сводить счеты» с соперником! – Господи, Кристина, мало ли что находит полиция во время рейдов по катакомбам! А газеты всегда готовы написать все что угодно, лишь бы привлечь читателей. Скелет с деформированным черепом! Кто знает, чей это был скелет и сколько времени он там пролежал? Между прочим, я могу разузнать об этом. Даже по скелету, если он хорошо сохранился, можно кое-что сказать о человеке: рост, особенности сложения, возраст умершего. Перестань плакать, пожалуйста. Ты мне так и не описала твоего Ангела. Расскажи, какой он? И что у него с черепом, как он деформирован? – С черепом? Стоило Кристине задуматься о вопросе Жюли, слезы высохли. Она вдруг поняла, что смутно представляет себе значение этих слов – «деформированный череп». Жюли заметила ее замешательство и попробовала подсказать. – Ну, понимаешь… неправильные пропорции. Например, череп очень крупный с выпуклым лбом, а лицо маленькое. Или, наоборот, голова непропорционально маленькая по отношению к размерам тела. Может быть, резко выраженные надбровные дуги, лобные бугры, плоская или утопленная переносица, плоское лицо… – Ой, нет… Ничего такого. Он… правая сторона его лица была покрыта такими страшными кожными складками, наростами… я не знаю, что это… красного цвета… – Как ты сказала? Одна сторона? Кристина не обратила внимания на странное выражение лица Жюли, это было гораздо больше, чем сторонний интерес: изумление, граничащее с ошеломлением. – Да, одна. Правая. В маске и парике он казался таким красивым! Он носил парик, потому что на правом виске и над ухом у него не было волос… там была такая выступающая шишка на черепе. Кристина уже сидела на кровати, воспоминания о Призраке словно придали ей силы, она больше не ощущала слабости, сковывавшей ее члены при пробуждении. Жюли отпустила ее руку и немного отодвинулась в кресле. – Больше похоже на поражение кожного покрова, чем на серьезную деформацию черепа, – Жюли справилась со своими эмоциями, она была рада, что подруга ничего не заметила. – И не говори о нем в прошедшем времени. Скелет, скорее всего, не имеет никакого отношения к твоему Ангелу. Рассказывай, какой он. Осмотрев пациентку через три часа после разговора с мадам Арвиль, доктор Мертье проникся благоговением к профессиональным способностям супруги профессора. Мадам де Шаньи совершенно успокоилась, мышцы расслабились, ее состояние больше не вызывало опасений. Доктор прописал легкое успокоительное еще на три дня и со спокойной совестью отправился домой.
Тали: Глава VI Пока Кристина завтракала, Жюли написала записку мужу и отправила с ней одного из слуг виконта в клинику. Она просила Шарля непременно пригласить сегодня на ужин Огюста Вернуара. Если скелет обнаружила полиция, тот не мог миновать стола патологоанатома. А столь необычный случай наверняка не прошел мимо внимания такого «любителя» диковинок и различного рода врожденных дефектов как Огюст. Чуть позже, предоставив Мертье возможность убедиться в действенности методов современной психиатрии, мадам Арвиль зашла в библиотеку с намерением выбрать книгу, которую собиралась почитать Кристине после врачебного осмотра. Она медленно бродила вдоль многочисленных книжных шкафов, приобретенных кем-то из предков Рауля на закате стиля ампир, и никак не могла сосредоточиться на корешках с названиями томов. Добившись, наконец-то, от Кристины подробного описания внешности Призрака, Жюли оказалась в полном смятении. Неужели это был Эрик? Тот самый Эрик – первая, почти детская любовь Люсиль, о которой, как об ужасной тайне, девушка решилась поведать только младшей сестре? Эрик, который строил для них из спиленных веток, старых штор и досок сказочные замки в саду дядюшки Тремьера? Жюли не видела его слишком много лет, чтобы вспомнить цвет глаз или верно судить о росте. Последний раз Эрик зашел к Нортуа перед отъездом в Париж за письмами для Мишеля и попрощаться. После смерти отца он уезжал к дяде. Матери Эрика Жюли не помнила совершенно, скорее всего, даже никогда и не видела, так как она умерла намного раньше мужа. Теперь мадам Арвиль лихорадочно пыталась подсчитать, когда Эрик покинул Руан. Она смутно вспомнила похороны его отца: серый, промозглый день, холодный ветер, начинающий временами моросить дождь, мокрые желтые листья на надгробиях – осень. Мишель уже года два учился в Сорбонне, поэтому Эрик и взялся передать ему письма… Следовательно, шел 61-ый год. Да, именно. В марте Жюли исполнилось одиннадцать – господин Лебер был еще жив, и они оба пришли поздравить ее с днем рождения, – Эрик подарил ей куклу. Он всегда дарил сестрам Нортуа замечательные игрушки собственного изготовления. А сколько же ему тогда было лет? Шестнадцать или семнадцать, в гимназии он учился двумя-тремя классами младше Мишеля. Жюли вздрогнула, представив, каково приходилось Эрику сносить бесконечные издевательства и насмешки одноклассников. Его отец не позволял сыну прятать лицо, считая, что из этого ничего хорошего не выйдет, а будет только хуже. Наверное, господин Лебер был где-то прав. Дети Эжена Нортуа, привыкшие к внешности Эрика с раннего детства, не видели в ней ничего ужасного или смешного. Для них Эрик был… Эрик – умница, фантазер, мастер на все руки. Кто починит найденную на чердаке старинную музыкальную шкатулку? Конечно, Эрик. А кто устроит на праздник такой фейерверк, посмотреть на который сбежится пол-округи? Эрик, кто же еще. Картины далекого прошлого медленно, но верно восстанавливались в памяти, и Жюли все больше убеждалась в том, что описание Кристины вполне соответствует не только внешнему виду Эрика, но и некоторым другим деталям, которые ей удалось извлечь из своих детских воспоминаний. Да, сын архитектора Лебера, несомненно, обладал множеством талантов, он прекрасно рисовал и делал чертежи к проектам отца. Жюли знала об этом, так как Эжен Нортуа и Лионель Лебер были партнерами, и в доме часто говорили о делах их строительной компании. Но мадам Арвиль не могла вспомнить, чтобы Эрик когда-нибудь пел. Это ее смущало. Он играл на рояле, они даже брали уроки у одного учителя, поскольку их семьи были очень дружны. Но петь… Жюли ругала себя за то, что прожив столько лет в Париже, ни разу не спросила у Мишеля об Эрике. Ведь брат должен был что-то знать о друге детства. Она просто совершенно забыла о существовании Эрика! И еще одно соображение не позволяло Жюли полностью увериться в правоте собственных предположений: Эрик никоим образом не мог быть мальчиком из цирка, о котором рассказывала мадам Жири. И что бы заставило его поселиться в подвале Оперы? Полученное от отца наследство, если и не делало Эрика богатым по столичным меркам человеком, все-таки должно было обеспечить ему вполне безбедное существование. Как-то не верилось в то, что Эрик бездарно промотал деньги отца, ничем при этом не занимаясь. Праздность и лень были совсем не в его характере. * * * Выходящая в основательно запущенный сад открытая терраса профессорского дома в пригороде была идеальным местом для приятного отдыха тихим летним вечером. Мужчины вынесли из дома легкие плетеные кресла и круглый столик на одной ножке, Жюли собственноручно приготовила кофе. В доме Арвиля был повар и две приходящие горничные, но после ужина всю прислугу отпустили. От земли тянуло приятной прохладой, напоенный сладкими цветочными ароматами воздух проникал в легкие, ласкал лица и чуть-чуть кружил головы. – Изумительное тут у вас местечко, – с удовольствием прихлебывая кофе, похвалил Огюст. – Наконец-то можно поговорить. Шарль заинтриговал меня, сообщив, что вы страстно желаете меня видеть, Жюли. А раз вы не позволили завести разговор за ужином… кстати, гусиная печень в красном вине была великолепна… стало быть, речь снова пойдет о трупах. Патологоанатом заговорщицки подмигнул, сделал еще глоток и поставил на поднос пустую чашку. – На этот раз о скелетах, – улыбнулась хозяйка. Сколь ни серьезен был бы предмет беседы, разговаривать с Огюстом, сохраняя озабоченное выражение лица, обычно не представлялось возможным. – Действительно? Это что-то новое. Вас интересуют случаи эксгумации? Шарль, хотел бы я знать, чем это вы, психиатры, занимаетесь? – Клянусь, я знаю не больше твоего, – пожал плечами профессор. – Жюли работает с одной пациенткой – не то чтобы с большими отклонениями в психике, но очень впечатлительной особой. – И к ней являются по ночам скелеты? – Господа, скелеты к ней не являются. Огюст, можете ли вы рассказать мне что-нибудь об этом? Жюли протянула патологоанатому старую газету, которую потрудилась разыскать в архиве Мишеля, заехав около пяти вечера к нему в контору. К большому ее сожалению, брата на месте Жюли не застала, но с поисками ей помог один из его молодых сотрудников. Огюст бегло просмотрел отчеркнутую статью. – Снова Призрак Оперы? Кого бы я посоветовал запереть в твою клинику, Шарль, так это автора сей бредовой писанины. – Так вы видели скелет, Огюст? – спросила Жюли. – Еще бы: великолепный экземпляр для анатомического музея при медицинском факультете. – А почему я должен запирать у себя журналиста? – живо поинтересовался профессор Арвиль. – Понятия не имею, откуда этот недоумок получил информацию, но точно не от меня. А то бы я ему кое-что объяснил… Он пишет: «Таинственный Призрак Оперы, потрясший полгода назад воображение почтеннейшей публики не только своими жестокими и опасными действиями, но и блистательным выступлением на сцене…», – не закончив читать цитату, Огюст презрительно скривил губы и с демонстративным презрением бросил газету на стол. – Скелет был старым? – с надеждой спросила Жюли. – Вы хотите знать, принадлежал ли он старику, или как давно его душа отправилась на небеса? – И то и другое. – Скелет довольно свеженький, пролежал не больше полугода. Это был мужчина лет тридцати пяти – сорока. – Вот как… Тогда в чем заключается «бредовость» статьи? – В том, что если господин щелкопер и добрался до моего заключения – связи у них отменные, – он ровным счетом ничего в нем не понял. Только человек с больным воображением может представить хозяина злополучного скелета выступающим на сцене, да еще и «блистательно». Во-первых, я с уверенностью на девяносто пять процентов могу утверждать, что бедняга умер от рака, это доказывает пещеристая структура таза и тазобедренных костей. Редкий случай, когда при отсутствии смертельных переломов – пробитого черепа и тому подобных прелестей – по скелету можно с большой вероятностью установить причину смерти. Последние месяцы жизни его должны были мучить страшные боли… Не представляю, как он существовал без инъекций морфина. Только откуда несчастному было его взять в катакомбах? А, во-вторых, судьба очень жестоко посмеялась над этим созданием… Перелом черепного седла и соответствующий надлом основания небной кости, – по-видимому, родовая травма – это еще, я бы сказал, цветочки. – Так бы сразу и объяснил: при жизни покойник должен был говорить с большим трудом и очень, очень невнятно, – прокомментировал Арвиль. – Кроме того, если травма седла привела к защемлению и прекращению кровоснабжения гипоталамуса и мозжечка… – Умственное недоразвитие, я помню, – вставила Жюли. Про себя она вздохнула с облегчением. Судьба неизвестного страдальца была ужасна, но предаваться запоздалой жалости, увы, уже не имело смысла. – Не обязательно, но вполне вероятно. Защемления могло и не быть, – уточнил профессор. – Это тебе, как специалисту, виднее, – кивнул Вернуар. – Что же касается деформации лицевых костей… Или вам уже не интересно? – заметив рассеянный взгляд Жюли, прервал себя патологоанатом. – Простите, Огюст, – извиняющимся тоном ответила мадам Арвиль. – Конечно, интересно, но уже не столь существенно. А что же мы сидим здесь? Как вы смотрите на то, господа, чтобы пройтись? Шарль совершенно не следит за садом, это настоящий лес! Она очаровательно улыбнулась гостю и решительно встала. Мужчины немедленно последовали ее примеру, все трое они спустились со ступенек и направились по еле заметной тропинке мимо цветущих кустов боярышника в глубину сада.
Тали: Глава VII Мрачные аккорды темы Минотавра, прозвучав торжественно и грозно над распростертым на камнях телом Ариадны, смолкли. В зрительном зале повисла неправдоподобная, звенящая тишина, было слышно, как опускается занавес. Сидящий в глубине боковой ложи мужчина закрыл глаза и сглотнул застрявший в горле комок. Провал. А чего он, спрашивается, ожидал? Совершенно не соответствующая классической трактовка известного мифологического сюжета, непривычная уху меломанов диссонирующая гармония и агрессивный стиль центральной партии кносского Чудовища (к тому же главная партия написана для баса, а не для тенора), поющие хором басов стены Лабиринта, исполнение на языке оригинала… Гром аплодисментов и крики «Браво!» обрушились на него подобно сбивающему с ног, расплющивающему о камни горному потоку. Открыв глаза, он не мог поверить тому, что увидел: элитная публика – утонченные ценители Музыки, завсегдатаи Венской Оперы – неистовствовала. Занавес поднялся, появление артистов вызвало новую волну аплодисментов. Еще с большим восторгом – хотя это казалось уже невозможным – был встречен поднявшийся из оркестровой ямы на сцену маэстро Вебер. Ректор консерватории не часто дирижировал в концерте или опере лично. И здесь, среди криков восторга, раздалось тут же подхваченное половиной зала: «Автора!» Эрик внутренне похолодел, когда его бывший учитель, перестав кланяться, широким жестом левой руки и поворотом головы показал на ложу. Публика в партере начала оборачиваться, весь зал, включая зрителей в ложах, давно стоял на ногах. Кажется, Эрик был единственным не поднявшимся с места человеком в театре. Ему не оставалось ничего иного, кроме как встать и сделать один шаг – самый трудный шаг в его жизни – к перилам. Его лицо попало в полосу света. Оглушительные аплодисменты перешли в бурную овацию, длившуюся не менее пяти минут. * * * Короткая торжественная часть – Генрих Вебер лаконично, но с чувством высказался по поводу радости, которую ему доставил блистательный успех дебюта одного из лучших его учеников, к чему несколько вдохновенных слов о будущем плодотворном сотрудничестве добавил директор оперы – сменилась изысканным ужином. Языкового барьера для Эрика не существовало, он отлично овладел немецким еще во время своего трехлетнего пребывания в Вене в конце 60-х годов. Единственное, что его волновало – как бы не впасть в эйфорию от обилия похвал и восторгов. После личной и творческой катастрофы полуторогодовой давности сегодняшний триумф подействовал на него ошеломляюще. Конечно, он надеялся, что менее консервативная венская публика не освищет его «Минотавра», но вполне допускал подобную возможность. Эрик почти не притронулся к спиртному, ограничившись бокалом шампанского, голова и без того шла кругом. После ужина приглашенные гости, ведущие исполнители, представители администрации театра, дирижер и, разумеется, композитор собрались в большом зале, предназначенном для проведения различных торжеств. В полностью распахнутые окна зала проникал приятный легкий ветерок, тем не менее в центре помещения было душно, поэтому присутствующие держались по возможности ближе к источникам свежего воздуха. Предполагалось, что в конце вечера певцы исполнят несколько лучших арий, которые жаждала еще раз услышать взыскательная элита. Обсуждение достоинств и «гениальных находок и новшеств» оперы было в самом разгаре. Директор оперы Рудольф Класт с энтузиазмом представлял Эрика министрам, советникам двора его императорского величества, финансистам, аристократам крови, духа или денег. Они переходили от одной группы гостей к другой, Эрик сдержанно принимал поздравления, отвечал на вопросы и мечтал о том, чтобы все это скорее закончилось. – Господин Фридрих Фрохт, банкир и покровитель искусства, – представил элегантного мужчину с фигурой атлета и лицом постаревшего Адониса директор. – Здравствуйте, Луи, – «Адонис» с приятной улыбкой протянул Эрику руку. – Сегодня вы поразили меня до глубины души. До сих пор я считал вас прекрасным архитектором… – А сегодня вы решили, что архитектор из меня неважный? – пожимая руку, чуть улыбнулся в ответ уголками губ Лебер. – Рад видеть вас, Фридрих. – Ни в коем случае. За десять лет у меня не возникало причин жаловаться на здание моего банка. Но ваша опера… До того, как увидеть вас в ложе, я был уверен – авторство принадлежит вашему однофамильцу, и удивлялся тому, что всех талантливых людей во Франции зовут одинаково. Они негромко рассмеялись, не обращая внимания на стоящего рядом с открытым ртом Класта. – Кстати, Луи, вы не могли бы подъехать на неделе в любое удобное для вас время ко мне в банк? Если вас, разумеется, еще интересуют деловые предложения в области строительства. – Почему нет. Это моя профессия. В четверг в одиннадцать часов утра вам удобно? – Да, буду ждать вас. – Договорились. Мужчины обменялись легким поклоном, точнее кивком головы, и все еще не обретший дара речи директор повел Лебера дальше. Они едва не угодили в объятия дородной матроне в умопомрачительно дорогом темно-вишневом платье, грудь которой украшало роскошное бриллиантовое колье. Рядом с ней находилось несколько мужчин и молодая девушка, чье внешнее сходство с матерью, несмотря на хрупкость сложения, сразу бросалось в глаза. – Отличные декорации, господин Класт, хотелось бы посмотреть на них поближе, – сказала после завершения церемонии представления пышная, но невероятно привлекательная, как иногда бывают привлекательны редкие женщины, которым идет полнота, супруга министра фон Грессе. – На сцене все так быстро двигалось, менялось, проваливалось и возникало. Настоящий лабиринт! – О, вы совершенно правы! К счастью, их собрали за неделю до премьеры. Я там три раза заблудился, – искренне признался Курт Шварц, молодой бас, исполнивший в спектакле роль Минотавра. – Если бы не господин Лебер, декорации пришлось бы разбирать, чтобы вытащить меня оттуда. Даже рабочие сцены, которые их монтировали, опасались заходить внутрь. Пока все разобрались, что к чему… – Удивительно. А кто же создал такую конструкцию? – поинтересовался фон Грессе, человек широких взглядов и разносторонних интересов, он был известен своим покровительством различным научным учреждениям и учебным заведениям. – Я хочу вам сказать, господа, что «Минотавр» – это полностью творение своего автора. Музыка, эскизы декораций и костюмов, механизм лабиринта – все принадлежит господину Леберу, – с легким поклоном в сторону Эрика сообщил Класт. – Неужели? И либретто тоже вы написали? – не скрывая восхищения, обратилась к композитору госпожа фон Грессе. – Нет, конечно, нет, – поспешил умерить бурю восторгов Лебер. – Я только подал общую идею сюжета, либретто написал поэт Рене Равель. – Простите, господин Лебер, мой французский не настолько хорош, как ваш немецкий, – она улыбнулась, на щеках проявились очаровательные ямочки, – я правильно поняла: Минотавру было видение… вещий сон, что он будет убит кем-то из только что прибывших афинян? – Вы совершенно верно все поняли, госпожа фон Грессе. В первой арии Минотавр размышляет над своим видением в том смысле, что, наконец, «человек из-за моря» прекратит его страдания, – охотно пояснил Эрик. – Да, да! Такой драматичный образ. Эта внутренняя борьба, переход от желания смерти к решению сопротивляться и отомстить. Право же, я едва сдерживала слезы в некоторых сценах. И, конечно, господин Шварц, исполнил роль блестяще, – теперь чувствительная госпожа фон Грессе подарила улыбку певцу. – Благодарю вас, – не без удовольствия принял похвалу бас. – Самая сложная партия, какую мне приходилось петь. – А эта ария… «Сестра моя, ты предала, так вот же…» Я хотела бы услышать ее еще раз! Вы так неистово рвали нить, мне даже стало немного страшно, – сказала, обращаясь к Шварцу, юная Ангелина фон Грессе. Заглавную строчку арии она произнесла по-французски с еле заметным акцентом. При появлении Эрика девушка непроизвольно отодвинулась в сторону и старалась не смотреть на него. Конечно, и разглядывать во все глаза молодого красивого певца в присутствии родителей она не смела, но набралась храбрости заговорить, от чего теперь испытывала острый приступ смущения. К счастью, госпожа фон Грессе тут же поддержала дочь: – Господин Класт, вы обещали доставить нам это наслаждение: услышать несколько лучших арий. – О, да! Минуту, прошу одну минуту, дамы и господа. Через минуту все будет готово. Слух о том, что сейчас состоится долгожданный концерт, мгновенно облетел присутствующих, вызвав в зале некоторую толчею, связанную с установкой нескольких рядов кресел и рассаживанием гостей. Генрих Вебер и Луи Лебер заняли места с левого края переднего ряда. Под аплодисменты к роялю вышла примадонна театра Эмма Борн. Две арии Ариадны вновь вызвали бурное проявление эмоций, но ожидаемый дуэт Ариадны и Тесея почему-то не был исполнен. Место дивы у рояля занял Курт Шварц, он завладел вниманием публики, поэтому никто, кроме маэстро Вебера, не обратил внимания на мечущихся возле боковых дверей зала директора и двух администраторов. Их отчаянная жестикуляция свидетельствовала о том, что дирекция оперы оказалась в крайне затруднительном положении. Заинтересованный – что бы такого могло случиться? – маэстро тихо покинул свое крайнее левое кресло и подошел к Рудольфу Класту. Эрик проводил учителя удивленным взглядом. Через пару минут маэстро вернулся и, наклонившись к автору «Минотавра», что-то зашептал ему в самое ухо. Курт как раз начал петь «Сестра моя», и расслышать разговор музыкантов было совершенно невозможно. Впрочем, интересовал он лишь Класта, его проблема заключалась в том, что тенор Георг Майтенгер за ужином перебрал шампанского (а, может быть, и не только шампанского) и благополучно уснул в одном из соседних залов. Таким образом, не только дуэт Ариадны и Тесея, но и финальная ария умирающего в Лабиринте победителя Минотавра, срывалась. Класт видел, что ректор консерватории пытается уговорить Лебера, но тот, судя по всему, упорно отказывался. Директор два-три раза слышал, как на репетициях композитор пропевал сложные отрывки партий, пытаясь показать исполнителям, чего он от них хочет. Так что в способностях этого удивительно талантливого человека сомневаться не приходилось. Но сам Класт, пожалуй, не рискнул бы обратиться с просьбой к маэстро. Учитывая состав присутствующих на приеме гостей, директору оперы ужасно не хотелось обманывать их ожидания. Он нервно теребил носовой платок и не сводил глаз со спорщиков. Рудольф Класт так и не узнал, с помощью какого аргумента учителю удалось, в конце концов, убедить своего бывшего ученика, но к большому облегчению директора маэстро Вебер обернулся и утвердительно кивнул. Когда Курт Шварц, сорвав свою долю хлопков и одобрительных возгласов, закончил выступление, Класт вышел вперед: – Дамы и господа, я счастлив объявить вам, что сегодня в честь премьеры своего, не побоюсь этого слова, шедевра, господин Луи Лебер любезно согласился лично исполнить финальную партию Тесея! Публика громко захлопала. Вопреки ожиданиям присутствующих, композитор не сел за рояль, а встал рядом с ним, место аккомпаниатора занял Генрих Вебер. Маэстро сыграл вступление, и Эрик запел. Степень испытанного слушателями потрясения лишь отчасти демонстрировали полуоткрытые рты, широко распахнутые глаза и неподвижность замерших фигур. Едва под высокими сводами зала затихли звуки чудесного голоса, губы Ангелины дрогнули. Словно в гипнотическом сне она прошептала: – Мама, можно я его поцелую. Но расслышать этот шепот госпожа фон Грессе не смогла бы при всем желании: гости, артисты, дирекция вновь аплодировали триумфатору стоя.
Тали: Глава VIII Домой – он снимал небольшой двухэтажный особняк с садом на окраине Вены – Эрик вернулся далеко за полночь. Усталости он не чувствовал, спать не хотелось совсем. Слишком велико было нервное и эмоциональное возбуждение – естественное следствие чудовищно напряженного дня и безумно успешного вечера. Признание в узких кругах специалистов, как талантливого архитектора или ведущего оригинальные исследования ученого-физика, конечно, почетно, престижно и приятно. Но то, что случилось сегодня… Это была огромная, ни с чем не сравнимая победа, победа над судьбой, над отчаянием и болью, над собственными слабостями и чужими предательствами. Эрик поднялся в свой кабинет, занимавший весь второй этаж. Помещение представляло собой причудливое сочетание театрально-музыкальной студии, с находящимися там органом, пюпитрами, нотными листами и полуодетыми манекенами, мастерской художника, заставленной мольбертами, заваленной эскизами, коробками с красками и кистями, кабинета архитектора с чертежами, расчетами и макетами строительных проектов и физической лаборатории, где загадочного для непосвященных вида железные ящики соединяются проводами, а на полках разложены инструменты и расставлены приборы с различными шкалами, стрелками, кнопками и рычажками. Эрик повернул необычного вида ручку на стене у входа в комнату, его кабинет освещался электричеством. Пробраться сквозь творческий хаос к большому письменному столу у выходящего в сад окна случайному посетителю было бы не просто, но с точки зрения Эрика, не допускавшего в кабинет приходящую прислугу, все здесь располагалось наиболее удобным для работы образом. Он никогда не забывал, где и что у него находится. На столе уже три дня лежал присланный Рене вариант либретто для новой оперы. Эрик намеренно не стал открывать его до премьеры «Минотавра», а сейчас собирался захватить с собой в спальню, чтобы полистать и успокоиться, переключив внимание на другой предмет. По пути к столу он избавился от фрака и жилета, ловко накинув их на один из манекенов, и ненадолго задержался у большого зеркала, справа от которого стояла круглая подставка на высокой ножке с бюстом Моцарта. Перед зеркалом Эрик отклеил правую бровь и снял парик. После сделанных ему в течение года профессором Гальбони четырех операций несложных ухищрений с париком и бровью хватало, чтобы выглядеть на людях почти нормальным человеком. * * * – Кажется, вы уже были у меня на приеме. Года два-три назад. Отчего же передумали оперироваться? – Да, как-то не решился. Он не имел желания рассказывать общительному доктору, какие причины не позволили ему оставить в то время Париж и на десять-двенадцать месяцев переехать в Швейцарию. Как объяснить кому-то, какой наивный порыв альтруизма заставил его взвалить на себя заботы о музыкальном образовании только что потерявшей отца девочки-сироты и о судьбе несчастного Дени? Он и сам не до конца понимал мотивы своего, мягко говоря, странного поведения. – Не волнуйтесь, молодой человек. Отрезать – не пришить. Вот если бы у вас чего-нибудь не доставало, уха или, скажем, носа. Тогда да, было бы сложнее. И то я уже не однажды делал такие операции и не без успеха. Да что там я. Антонио Бранка восстанавливал уши и губы еще в конце XV века, а великий Талькоцци прекрасно наращивал носы столетием позже! Дайте, я посмотрю на вас ближе. Пожалуйте сюда, к свету. Невысокий, щуплый, но очень подвижный старичок с совершенно седой гривой на удивление густых волос жестом показал пациенту на установленное напротив большого окна кресло и пошел мыть руки. Эрик пересел, куда ему было сказано. Чувствительные руки профессора казались очень мягкими, длинные тонкие пальцы деликатно касались лица. Дольше всего он ощупывал выпуклую шишку над ухом. – А скажите, молодой человек, – всех пациентов моложе пятидесяти лет семидесятивосьмилетний хирург называл «молодыми людьми», – вы хорошо слышите? – Да, профессор. На слух я не жалуюсь. – Гм. Вы уверены? Поймите, я не задаю вопросов из любопытства. – Конечно, профессор. Я немного занимаюсь музыкой. – Так что ж? Бетховен, как известно, писал музыку, даже будучи совершенно глухим. Давайте проверим. Сидите в кресле и не оборачивайтесь. Будете громко повторять мои слова. Профессор Гальбони отошел почти к самым дверям кабинета и, оставаясь за спиной пациента, тихо, почти шепотом сказал: – Противоречие. – Противоречие, – громко повторил Эрик. – Вы услышали? Невероятно. – В вашем кабинете прекрасная акустика, профессор. – Да? Возможно. Но вы правы, слух у вас отличный. И это очень хорошо. Теперь прошу вас пересесть обратно к столу. Профессор занял свое кресло, Эрик вернулся на прежнее место. – Итак, как я вам и говорил в прошлый раз, потребуется несколько операций с интервалом в два-три месяца. В первую очередь, необходимо удалить опухоль. Судя по всему, она неопасна. Всего лишь инкапсулированная гелеобразная масса. Вам очень повезло. – В противном случае это сказалось бы на слухе? – Во-первых, на слухе, а дальше… но к чему это вам… – А дальше поражение мозга и смерть, – закончил за профессора Эрик. – Да, в общих чертах, – подтвердил хирург. – Понятно. А следующая операция? – Исправим ваше веко и уберем лишние кожные складки на щеке. А потом займемся носом. Все зависит от вашего желания и терпения. Было бы неплохо, если бы вы регулярно наблюдались у меня и между операциями. – Я давно мечтал пожить какое-то время в Швейцарии, профессор. * * * Эрик с грустью вспомнил о скончавшемся три месяца назад волшебнике скальпеля –Джованни Гальбони. Скольким людям хирург вернул надежду и радость жизни. Запланированная пятая операция так и не состоялась, но Эрик не хотел обращаться к другому специалисту. Пересадка лоскута кожи с бедра на лоб оказалась самой сложной и болезненной, но, к счастью, ткань прижилась. И хотя кожа на правой щеке до сих пор имела вид застарелого термического или химического ожога, Эрик обнаружил, что жить с этим гораздо проще. Отчего-то люди куда более нетерпимы к врожденному уродству, чем к последствиям несчастных случаев. В сознании всплыла провокационная мысль: как отнеслась бы к нему Кристина, случись их визуальное знакомство после хирургического вмешательства, а не до него? Он гнал ее прочь, как и другие воспоминания о драме Гранд Опера. Но они возвращались, принимая форму неразрешимых философских вопросов: что такое человек? Жестокое, неблагодарное существо… Возможно, он склонен к чрезмерным обобщениям. Если его безжалостно предали люди, которым он пытался так или иначе помочь, люди, к которым он привязался и полюбил, значит ли это, что все человечество таково? Нет, наверное, нет. Нет нужды далеко ходить за примерами. Мишель, не только защищавший его от нападок в детстве, но и помогший адаптироваться к новой жизни в Париже. Рене, поверивший в его музыкальный талант и предложивший писать либретто для опер Эрика. Фридрих, пять лет назад написавший ему из Вены о клинике и работах профессора Гальбони. Маэстро Вебер, вложивший в него не только знания, но и душу, добившийся постановки оперы никому неизвестного француза на венской сцене… Да мало ли он знал людей, о которых мог говорить с теплом и благодарностью? Правда, других в его жизни встречалось гораздо больше, особенно в детстве и юности. Он мог еще объяснить отвращение и издевательства людей посторонних… Но в закулисном мире Дворца Гарнье, в его построенном не без участия Эрика почти фантастическом подземелье все было иначе – совсем другие отношения, другая ситуация. Кристина… Дени… Почему? Предательство страшнее презрения и ненависти. Эрик тряхнул головой, отгоняя горькие мысли как наваждение, водрузил парик на гипсовую голову музыкального гения прошлого века и пошел за рукописью Равеля.
Тали: Глава IX Мэг в нерешительности остановилась перед открытой летней площадкой кафе «Прокопе». Несколько секунд она осматривалась, пока не заметила под одним из зонтов приветливо улыбающуюся мадам Арвиль. – Добрый день, мадам, – поздоровалась она, присаживаясь за столик. – Я принесла письма, как обещала. Появление в театре элегантной молодой женщины с запиской от Кристины удивило и обрадовало Мэг. Виконт де Шаньи практически сразу после свадьбы резко выказал свое неудовольствие по поводу общения супруги с ее бывшим театральным окружением. Сначала Мэг несколько раз навестила Кристину, но вскоре их встречи прекратились. У труппы возникло множество проблем в связи с поиском других помещений для работы и проживания, так как ремонт Гранд Опера грозил растянуться на длительный и неопределенный срок. К счастью, к началу этого лета артисты смогли вернуться в почти восстановленный театр, дирекция планировала открытие сезона на сентябрь. – Здравствуйте, Мэг. Зовите меня просто Жюли. Какое вы будете мороженое? Молодая балерина смутилась. Цены в старинном итальянском кафе возле театра Мольера не соответствовали возможностям жалования рядовой танцовщицы. Да и строгая диета исключала употребление мороженого. Но иногда так хочется нарушить все правила… – Мэг, мне будет очень приятно угостить вас. Ведь это я позвала вас сюда. – Шоколадное, – отбросив сомнения, сказала Мэг. Действительно, средства подруги виконтессы де Шаньи, вероятно, позволяют мадам лакомиться «ледяной неаполитанкой» и прочими кулинарными изысками так часто, как она того пожелает. А диета… ну, что ж… постоит лишних полчаса у станка. Жюли уже делала заказ подоспевшему гарсону. Себе Жюли попросила принести стакан вишневого морса. – Вот, – Мэг вытащила из ридикюля толстый обернутый плотной серой бумагой и перетянутый белой атласной лентой сверток. – Надеюсь, мама не заметит, что я открывала ее шкатулку. Мэг не сразу решилась удовлетворить просьбу мадам Арвиль, она привыкла слушаться мать и не имела привычки рыться в ее вещах. Но тайна Призрака Оперы до сих пор будоражила ее воображение. В их первую встречу Жюли, удовлетворив любопытство девушки, касающееся новой жизни Кристины, долго расспрашивала Мэг о слухах, ходивших в опере еще до переезда в новое здание, о страшных рассказах покойного Жозефа Буке, любившего пугать молоденьких хористок и балерин мрачными историями о встречах с молчаливым и ужасным Духом Оперы. Прежде чем развязать ленту, Жюли внимательно присмотрелась к небольшому бантику и длине оставшихся свободных концов: аккуратные люди бывают очень придирчивы к мелочам, а ей не хотелось подводить милую Мэг. Официант принес морс и мороженое. Балерина, едва не жмурясь, принялась отколупывать крошечный кусочек твердого как скала и соблазнительного как чужой секрет лакомства. Жюли осторожно развязала сверток. Она не слишком удивилась, обнаружив на самом верху пачки разнородных бумаг и конвертов свернутую вырезку из газетной статьи: сообщение о скелете с деформированным черепом. Значит, мадам Жири также оплакала несчастного, нашедшего свой ужасный конец в катакомбах. Жюли перевернула пачку, решив начать изучение с ранних посланий. Это были кое-как нацарапанные коротенькие записки без обращения и подписи, сделанные на обрывках нотных листов, театральных программок и даже клочках газетной бумаги. Многое уже просто нельзя было разобрать, так как автор посланий пользовался для писания всем, что под руку попадется: углем, графитом, сангиной. Более читабельны оказались записки, написанные плохого качества, сильно выцветшими чернилами. Почерк был маловыработанным, детским; на одно слово приходилось по две-три орфографические ошибки, пунктуация практически отсутствовала. От содержания этих писем Жюли пробрал мелкий озноб. В одной из записок говорилось: «Мне холодно не могу согреться достал одеяло оно с дырками…». В другой: «Поймал крысенка он такой смешной…». Развернув довольно большой обрывок театральной афиши, Жюли с трудом сдержала слезы. Примитивный детский рисунок изображал упрощенную человеческую фигурку (ее трудно было назвать женской) в короткой пышной юбке с расставленными в стороны ручками-палочками и поднятой палочкой-ножкой. Подпись под рисунком гласила: «Ты так танцуешь». После множества подобных записок и чуть более реалистичных рисунков Жюли нашла половину листа почтовой бумаги, где красными чернилами уже более уверенной, но, несомненно, той же самой рукой были выведены три слова: «Я его убью», а в качестве подписи нарисована скрученная в петлю удавка. Следующее послание было вложено в конверт. Его содержание произвело на Жюли едва ли не большее впечатление, чем предыдущая записка с угрозой, но уже совершенно по иным основаниям. Рука была та же, и письмо содержало множество ошибок и помарок, но стиль изложения резко изменился. «Дорогая Франсуаза, я много лет не писал вам. Я не забыл вашу доброту. И в память о вашем теплом отношении обещаю никогда больше не огорчать вас. Я знаю, ваше чистое сердце простит, и вы не откажете мне в помощи…» Письмо было подписано «ПО». Речь, видимо, шла о передаче требований дирекции театра: некий другой конверт должен был попасть на стол в кабинете господина Лефевра. Но подробности своих намерений Призрак в письме не раскрывал. Дальнейшая переписка шла достаточно интенсивно: в связке оказалось не менее тридцати посланий в конвертах, все они были составлены в довольно-таки обтекаемых выражениях, не позволявших в случае чего обвинить мадам Жири в причастности к шантажу и вымогательству. Жюли заметила, что Мэг справилась с порцией мороженого и явно с большим трудом удержалась от соблазна облизать вазочку. – Я скоро закончу, – пообещала мадам Арвиль девушке. Она быстро открывала конверт за конвертом, мельком проглядывала содержание писем и вкладывала их обратно. Пачка почти закончилась, когда внимание Жюли вновь привлекла очередная записка. Она была короткой, но очень заинтересовала любознательную исследовательницу человеческих душ. «Дорогая Франсуаза, прошу вас взять эти деньги и сходить по указанному на втором конверте адресу. Внутри конверта находится рецепт, по которому вы купите лекарства. Умоляю вас поторопиться, это очень важно и срочно. Искренне ваш друг, ПО». Казалось, записка написана второпях, что не слишком сказалось на почерке, но… в тексте не было ни единой помарки или ошибки! Жюли вернулась к предыдущему письму и вчиталась в него более внимательно. Только в самом конце она обнаружила две орфографические ошибки, они показались ей странными… словно их допустили намеренно, в простых словах, тогда как выше в тексте встречалось достаточно много слов сложных и, тем не менее, написанных грамотно. Последнее письмо добавило еще больше пищи для размышлений. Оно заканчивалось просьбой и предупреждением: «Франсуаза, пожалуйста, присмотрите за девочками. Ни в коем случае не подпускайте кого бы то ни было к подвалам. Здесь опасно». – Мэг, я очень благодарна вам за возможность увидеть письма, – искренне сказала Жюли. – Но позвольте мне побеспокоить вас еще раз. Разрешите мне взять некоторые из них на два дня. Это очень важно для Кристины. Мы встретимся здесь в пятницу, и я все сама вложу на место, вам только нужно будет снова принести пакет. – Мадам… Жюли, я не знаю… вдруг мама заметит. Даже боюсь представить, что будет, – заколебалась Мэг. – Но… если Кристине это так нужно… Хорошо. Мама, по-моему, давно не заглядывала в шкатулку. – Спасибо! – с чувством поблагодарила Жюли. – Сейчас я быстро отберу то, что нужно. Жюли посчитала и запомнила «порядковый номер» каждого вытащенного ею письма, аккуратно завернула письма в бумагу и тщательно завязала. На вид пакет ничуть не стал тоньше. Уже начавшая беспокоиться, как бы ее не хватились в театре, Мэг торопливо спрятала пакет в ридикюль и, распрощавшись с Жюли, быстро ушла. Мадам Арвиль не стала говорить девушке, что вовсе не собирается показывать письма Кристине. Ее цель была совсем иной. * * * Оставивший службу в полиции и открывший частное сыскное агентство сорокапятилетний криминалист Поль Дюран не являлся завсегдатаем гостиной мэтра Нортуа, но по роду занятий имел довольно тесное знакомство со всеми друзьями Мишеля, в том числе и с Шарлем Арвилем. Поэтому Жюли не сомневалась, что Дюран, чья репутация высококлассного эксперта-почерковеда была широко известна в определенных кругах, не откажет ей в небольшой услуге. – Образцов не мало, но большинство из них слишком короткие, чтобы составить портрет писавшего, – бегло взглянув на предоставленные Жюли для исследования материалы, покачал головой эксперт. – Психологический портрет в данном случае для меня не главное, – заверила не слишком доверяющая в этом вопросе методам графологов Жюли. – Гораздо больше меня интересует идентификация почерка – все ли письма написаны одним лицом – и приблизительная датировка документов. – Это я смогу вам сказать. Худой, жилистый с проницательными серыми глазами и высоким лбом мыслителя криминалист производил впечатление человека уверенного и компетентного, что вполне соответствовало истинному положению вещей и обеспечивало успех и развитие его агентству. У Дюрана работали еще три сыщика, а также имелась экспертная лаборатория. – Тогда не буду отнимать ваше время, господин Дюран. Жюли поднялась со стула – обстановка в кабинете главы сыскного агентства не отличалась особой заботой о комфорте, скорее ее можно было назвать спартанской: простой письменный стол с керосиновой лампой под скромным светло-зеленым абажуром, три жестких стула, стеллажи из неполированного дерева, на которых располагалась обширная картотека детектива, плотные темно-серые шторы на окнах. Криминалист проводил даму до дверей кабинета: – Мадам Арвиль, жду вас завтра в три. Выводы эксперта оказались не слишком удивительными – они подтверждали большинство догадок Жюли, но весьма любопытными. Как видно, изучение принесенных мадам Арвиль писем доставило эксперту чисто профессиональное удовольствие, о чем свидетельствовали блеск глаз и энтузиазм, с которым криминалист поведал ей о результатах исследования. – Вы не ошиблись, мадам: образцы с седьмого по десятый написаны другим человеком. Причем седьмой и восьмой представляют собой почти идеальную подделку. Такое не часто увидишь. Особенности написания воспроизведены настолько точно, что бесполезно искать несоответствующие оригиналу элементы в графике. Соблюдены не только специфика начертания букв, но и размер, способы их соединения и наклон, расстояния между буквами, словами и строками, медленная скорость письма и даже характерное съезжание концов строк вниз. Можно сказать, что подделка – настоящее произведение искусства. Но сила нажима заметно меньше. Автор ранних записок как будто боится пера и бумаги и чрезмерно давит на них. Еще имитатора выдают две детали: во-первых, он оставляет более широкие поля как сверху, так и по сторонам текста, а, во-вторых, это, безусловно, высокообразованный и грамотный человек, допускать ошибки для него мучение. В тоне Дюрана слышалось непритворное уважение к таланту неизвестного фальсификатора писем, в конце фразы он даже сочувственно улыбнулся. – А пятый и шестой образцы? Там та же манера изложения, именно свойственная человеку образованному, – заинтересованно спросила Жюли. – Ответ на эту загадку лежит в области предположений. Ошибки в тех письмах, я бы сказал, «натуральные». Возможно, автор – и это слово придется заключить в кавычки – писал под диктовку фальсификатора (опять в кавычках), либо переписывал текст с образца. Что же касается двух последних писем, наш автор-фальсификатор очень спешил и, вероятно, был чем-то расстроен или озабочен. Поля становятся еще шире, что характерно для манеры написания людей, имеющих склонность к изящному. Немного увеличивается размер букв и расстояние между строками, строчки прямые, вниз не съезжают, наклон букв несколько выпрямляется, скорость письма высокая. И орфография безупречная! Откровенно говоря, мне еще не попадалось такого интересного случая. В чем состояли мотивы фальсификатора: какую выгоду можно извлечь, составляя за кого-то расписание занятий или инструкцию по дыхательной гимнастике? – Мне кажется, этот человек пытался совершать чудеса, или создать видимость свершившегося чуда, – задумчиво ответила Жюли. – Мистификатор? – чуть приподнял правую бровь криминалист. – Волшебник, – улыбнулась Жюли. – Что вы скажете о датировке писем, господин Дюран? – Образцам номер 1-2-3 около четверти века: от двадцати двух до двадцати пяти лет. На этой программе, – Дюран показал Жюли образец под номером 2, – сохранилась дата – 12 октября 1855 года. Кроме того, ряд проведенных мной химических тестов чернил подтверждает вывод. Далее. Все письма в конвертах написаны не ранее 1875 года: используемый сорт бумаги поступил в продажу в апреле 75-го. Последнее письмо я отношу к концу 1877 – началу 1878 года. Сложнее всего точно определить датировку образца номер 4… – Письмо с угрозой? – живо откликнулась мадам Арвиль. – Да. Мне не удалось выяснить происхождение, если так можно сказать, листа. Бумага по качеству соответствует образцам 50-х годов, для более точного определения нужно время и дополнительные исследования. А красные чернила… как вам объяснить… обманчивы. Они дольше сохраняют интенсивность цвета. По некоторым дополнительным признакам я датирую его в интервале между 58-м и 60-м годами. У вас есть еще какие-то вопросы, мадам Арвиль? – Пожалуй, нет. Благодарю вас, господин Дюран. Сколько я вам должна за исследование и консультацию? – Помилуйте, о деньгах не может быть и речи. Рад был помочь вам, а заодно познакомиться, пусть и заочно, с удивительной личностью вашего волшебника. * * * Чем дальше Жюли продвигалась в своем «частном расследовании», тем больше ей казалось, что она забрела в какие-то непроходимые и загадочные джунгли невероятных событий, совпадений и повторяющихся ситуаций. Кого грозился убить двадцать лет тому назад Дух Оперы? Наверное, не Жозефа Буке, рассказывающего о нем всем желающим и нежелающим послушать страшные истории. К тому же, Буке, возможно, еще и не работал в то время в театре. Первое письмо в конверте начиналось с извинений перед Франсуазой, и, если сопоставить все это с датой появления на свет Мэг Жири, можно было прийти к вполне определенным выводам.
Тали: Глава Х Мэтр Нортуа оторвал взгляд от бумаг, поднял голову и с нескрываемым удивлением воззрился на улыбающуюся ему с порога кабинета сестру. Адвокат не часто видел Жюли в своей конторе, тем более с утра пораньше. – Жюли? Ты здесь в такое время? Судя по выражению лица мадам Арвиль, если ее и привела какая-то веская причина, ничего плохого в ней не было. Поэтому Мишель привстал с места и сделал вид, что пытается выглянуть в окно. – Не старайся так, Мишель, – рассмеялась Жюли. – Снег не пошел, и Сена не выплеснулась из берегов. Доброе утро! – Доброе утро, малышка! Проходи же, не стой в дверях. Что случилось? Жюли прошла вглубь кабинета и села в кресло перед адвокатским столом, вольно откинувшись на спинку. – Красиво у тебя тут и кресло мягкое, – одобрительно заметила она. – Ничего не случилось. Решила заглянуть перед тем, как поехать к де Шаньи. Вчера увидела статью и хочу кое о чем тебя спросить. У тебя найдется четверть часа? Мишель вытащил из жилетного кармана дорогие золотые часы, посмотрел на циферблат и серьезно кивнул: – Даже полчаса. Несмотря на ребячества, которые иногда позволяли себе, оказываясь наедине, брат и сестра, оба прекрасно знали, чего каждый из них стоит на самом деле. Если Жюли приехала к нему в контору, сделав солидный крюк по дороге из пригорода к дому своей подопечной виконтессы, ее визиту следовало уделить столько времени, сколько было возможно. – Отлично. Ты помнишь Эрика, Мишель? Как его полное имя? – Эрика? – автоматически переспросил адвокат. – Да, сына господина Лебера. Посмотри, что тут написано. Наверное, я ошибаюсь. Но это было бы так замечательно. Жюли долго думала, как бы завести с братом разговор об Эрике, чтобы не удивить его внезапно проснувшимся интересом к человеку из далекого детства. Статья о постановке новой оперы французского композитора в Вене оказалась как нельзя кстати. Сочетание фамилии Лебер с названием оперы буквально заставило ее вжиться в текст, вычитывая между строк подробности, на которые не обратил бы внимания любой другой человек. Краткий пересказ содержания подтверждал ее ожидания: переложить в творчество боль потери и поражения – разве это не лучший путь к возрождению? – Эрика, конечно, помню. Полное имя – Этери Луи Лебер, – скороговоркой выдал Мишель и углубился в статью. По мере прочтения на его лице расцветала искренняя теплая улыбка. Жюли не стала отвлекать брата, хотя на языке у нее так и вертелся следующий вопрос. – Ого! – едва не присвистнул один из самых преуспевающих адвокатов Парижа. – «Триумф французской оперы в Вене»! А мы узнаем об этом из газет. Прекрасная новость! Ты права, Жюли, клянусь, ты права! Последний раз Эрик писал мне из Цюриха, что собирается ехать в Вену. И ни словом не обмолвился о своей опере. Должно быть, боялся спугнуть удачу. Как я за него рад! Мишель в волнении снял очки в большой роговой оправе, положил их на стол, снова взял в руки, покрутил, опять водрузил на нос. – Так вы общались все эти годы? Подожди, ты сказал, первое имя – Этери? – Жюли даже немного растерялась, она не ожидала столь бурной реакции брата на новость и боялась позабыть под влиянием его эмоционального всплеска все возникшие в голове вопросы. – Ну, да. Ты, конечно, не можешь этого помнить. Он придумал себе имя «Эрик» еще в начальном классе гимназии. «Этери» его страшно злило. Он и сейчас во всех бумагах, кроме юридических и финансовых документов, подписывается только вторым именем. Все его и знают как Луи Лебера, – объяснил Мишель. – Все знают Эрика? – с непритворным изумлением спросила Жюли. – Я хотел сказать, все, кто с ним работает, – поправился брат. – И чем же он занимается? – В основном, архитектурой: мой дом, клиника Шарля и еще десятка два общественных и частных зданий построены по его проектам. Это только в Париже. Но, как видишь, строительство – не единственное его занятие, – кивнул на лежащую перед ним газету Мишель. – Ты меня совершенно оглушил, Мишель. Твой дом, лечебница… Кабинет в клинике – изобретение Эрика? – Чему ты удивляешься? Не помнишь, что он мог сотворить фактически на пустом месте? Эрик унаследовал таланты и отца и дяди. – А чем знаменит дядя Эрика? – Знаменит… скорее известен. Антуан Лебер был профессором математической физики в Высшей политехнической школе. Он умер семь лет назад, я занимался оформлением наследства. Жюли никак не могла собраться с мыслями: ее версия относительно личности Призрака Оперы, с одной стороны, как будто подтверждалась, а, с другой, рушилась, словно карточный домик. Вместо отвергнутого обществом изгоя, каким должен бы быть человек, похоронивший себя в подземелье, со слов Мишеля в воображении складывался образ преуспевающего, вполне благополучно устроившегося в этом непростом мире специалиста. – Как же я ни разу не встретила его у тебя? – Видишь ли, – Мишель неожиданно замялся и помрачнел, – Эрик давно не бывает у нас. Я имею в виду, не бывает дома, сюда он иногда заходит. – Что-то произошло? – Раз уж мы заговорили о нем, лучше я расскажу тебе. Мадлен до сих пор очень расстраивается, когда вспоминает… Понимаешь, люди, которые узнают его близко, начинают ценить за ум, эрудицию, талант. Но любому человеку хочется большего: тепла, любви, счастья, наконец. – Я понимаю, – кивнула Жюли. Она внутренне напряглась, непроизвольно придвинулась к краю сидения и выпрямила спину. – В начале 75-го года Эрик часто бывал у нас. Его карьера шла на подъем: он выиграл конкурс на строительство одного из новых корпусов Университета, работал над несколькими частными заказами и сотрудничал с самим Гарнье. Я никогда не видел его таким вдохновленным. Ему удалось преодолеть негативную реакцию на свою внешность, заслужить авторитет и доверие заказчиков. И вдруг… Эрик приходит ко мне сюда и просит продать дом его дяди. Мы не виделись какую-то неделю, а я с трудом узнал его. Он сильно похудел, осунулся, а глаза… Я даже не берусь описать, что я увидел во взгляде Эрика. Это была бездна – адская бездна невыразимой муки, тоски, отчаяния, унижения… Одним словом, он походил на призрак самого себя. Он ничего не объяснил мне, подписал документы и исчез на год. Потом внезапно появился и заявил, что собирается строить собственный дом и подыскал участок земли, который хочет приобрести. Я, как обычно, оформил все бумаги. Надо сказать, что участок он купил под целый дворец. Полагаю, что туда ушли все деньги, полученные им от отца и от продажи парижского дома Антуана Лебера, да еще, как минимум, половина того, что он сам успел заработать. Честно говоря, Эрик показался мне немного странным, словно был не в себе. Нет, рассудок его не помутился, но… какая-то сумасшедшинка во взгляде присутствовала. Знаешь, как бывает у людей, одержимых идеей осуществления практически нереального проекта. Раньше он был фантазером, изобретателем, но не мечтателем… Мишель прервался и посмотрел на часы, оставалось еще пять минут до назначенного клиенту времени визита. – Мишель, а ты не догадываешься о причине его исчезновения? – поторопилась задать интересующий ее вопрос Жюли. – Гадать здесь нечего. Причину зовут Женевьева де Кавиль. Ты должна ее помнить, она кузина Мадлен. – Ах, эта высокомерная особа, поклонница Катюля Мендеса! – поморщилась Жюли. – Как же, помню. Мы познакомились на крестинах Эмиля. Бог мой, что Эрик мог найти в ней? – Не знаю, не знаю. Она умна, образованна, красива. – И столь же спесива, самолюбива и бездарна. Ты помнишь ее стихи, она читала их вечером в гостиной? Псевдоэстетская пустота с претензией на следование идеям парнасцев. Мне страшно представить, что могло произойти между ней и Эриком… – Очевидно, ничего хорошего, – вздохнул Нортуа. – Я не знаю подробностей, но Женевьева поделилась с Мадлен впечатлениями о «нелепом и смешном курьезе»: Эрик просил ее руки. Я узнал об этом уже после того, как он пропал. – Пресвятая Дева Мария! – Жюли вскочила на ноги, не в силах сдержать нахлынувшие эмоции. – Бедный Эрик! Теперь все ясно. – Что ясно? – подозрительно спросил Мишель. – Ты уже уходишь? – Ясно, почему он перестал у вас бывать, – нашлась Жюли: подумала же она совсем о другом. – Мне действительно пора. Последний вопрос, Мишель. Его дом, он так и не построил его? – Почему не построил? Полгода назад закончили отделочные работы. Стоит пустой и привлекает внимание множества желающих купить этот сказочный замок. Хотел бы я знать, для какой принцессы его спроектировал Эрик. Надеюсь, не для Женевьевы. – Наверное, нет. Тяжелая дубовая дверь с солидной бронзовой ручкой в виде головы льва нерешительно приоткрылась, и в кабинет просунулась кучерявая голова молодого помощника адвоката: – Господин Нортуа, к вам генерал Дюваль. – Я уже убегаю, Мишель. Договорим как-нибудь в другой раз. – Спасибо за хорошие новости, Жюли. Жюли кивнула на прощание брату и быстро вышла из кабинета. * * * День выдался невероятно насыщенным: пятеро клиентов, поездка в суд, где Мишель представлял интересы одной из сторон в затянувшемся гражданском процессе (тяжбы о наследстве иногда могут разбираться годами), работа с материалами следствия о подлоге финансовых документов… Мэтр Нортуа снял очки, потер уставшие глаза, откинулся на спинку кресла. – Пора домой, – вслух сказал он себе. Взгляд адвоката задержался на газете, забытой Жюли и пролежавшей весь день на углу его внушающего уважения своей массивностью, красивой темной полировкой и строгим рисунком резьбы стола. Эрик. Мишель знал, что, работая в Вене в конце 60-х, Лебер одновременно учился в консерватории. Адвокат не переставал удивляться творческой неугомонности и разносторонности интересов и дарований друга. Но написать еще и оперу! Кто бы мог подумать, что получится из несчастного, стеснительного малыша с по-взрослому печальными глазами, грустно смотревшими на мир сквозь прорези матерчатой серой маски на все лицо, малыша в плотной суконной шапочке, скрывавшей недостаток волос, каким его впервые увидел Мишель! Мадам Аннета Лебер до конца своих дней не могла простить себе, что родила мужу такого ребенка. Должно быть, ужас, который вызывало в ее душе уродство сына, сыграл не последнюю роль в ее ранней кончине. Мадам Аннета жестоко страдала и долгое время не решалась показать Этери кому бы то ни было. В конце концов, Лионель настоял на том, что ребенка необходимо брать хотя бы в дом ближайших друзей, а не держать в полной изоляции как диковинного зверька. Разумеется, ничего этого семилетний Мишель еще не понимал, он только слышал обрывки разговоров взрослых, а выводы сделал много лет спустя. Старший ребенок четы Нортуа навсегда запомнил поразивший его ответ четырехлетнего сына Леберов, когда на вопрос – зачем на нем эта тряпка – Этери обреченно ответил: – Мама говорит, что я – урод. Мишель вздрогнул, он словно наяву увидел сцену из детства. Острое чувство справедливости и потребность защищать незаслуженно обиженных, предопределившие выбор профессии адвоката, были присущи Мишелю уже с ранних лет. Он ни разу не пожалел о синяках и ссадинах, полученных в драках с гимназистами, где Мишель и Эрик были вдвоем против пяти-шести противников, иногда старше их обоих. К счастью, со временем желающих поиздеваться над Эриком становилось все меньше. Шутки утратили свежесть. Да и не выгоднее ли дружить с лучшим учеником в классе, нежели пытаться уязвить его болезненное самолюбие? Тем более, что изобретательный ум Лебера позволил ему устроить несколько показательных демонстраций собственной небеззащитности. Кому захочется предстать перед классом во внезапно разваливающихся под действием неизвестного даже учителям химического состава брюках? Гораздо разумнее попросить Эрика объяснить решение головоломной задачи или подсказать окончания зловредных латинских падежей. В Париже юношу ожидало второе путешествие по кругам ада, не столь длительное – с учетом возраста окружения, – но еще более болезненное. Эрик достаточно быстро обрел дружеское признание в среде парижских школяров. Но, достигнув возраста, когда отвращение во взгляде юной особы противоположного пола пронзает сердце раскаленной иглой, молодой Лебер прочувствовал свою ущербность как никогда раньше. Походы, время от времени организовывавшиеся Мишелем на улицу Сен-Дени, решали лишь физиологическую сторону проблемы, но не могли заполнить чудовищную пустоту жаждущего истинной любви сердца. Впрочем, занятые учебой и устройством карьеры молодые руанцы не слишком увлекались услугами профессионалок, побаиваясь, как все провинциалы, малоприятных подарков богини Венеры. Но если большинство приятелей-студентов с легкостью заводили интрижки в легкомысленной богемной среде или с успехом развлекались с непритязательной прислугой, Эрику и мечтать о подобного рода отношениях не приходилось. Да он к тому и не стремился. Пожалуй, Мишель был единственным человеком, знавшим о безнадежно романтичной натуре своего друга. Ко времени возвращения Эрика из Вены осенью 71-го года, мэтр Нортуа удачно женился на мадемуазель Мадлен де Кавиль и не без помощи тестя завел собственную практику, успев к тому же стать счастливым отцом прелестных близняшек – Атенаис и Анриетты. В начале 74-го семейство адвоката переехало в новый, построенный в соответствии с последними веяниями в архитектуре дом, где Луи Лебер стал одним из самых желанных и дорогих гостей. Сделал проект и руководил строительством Эрик совершенно бесплатно, в качестве чуть запоздалого свадебного подарка другу. Появление в гостиной Нортуа вернувшейся из Лондона, где она прожила несколько лет с отцом-дипломатом, Женевьевы нарушило относительный душевный покой Эрика. Забыв о том, что парик не скрывает его уродства, тридцатилетний архитектор позволил своему сердцу открыться навстречу несбыточной мечте и был жестоко высмеян не потрудившейся облечь свой отказ в сколь-нибудь мягкую форму девушкой. Дальнейшая судьба Эрика долгое время оставалась Мишелю неизвестной, что заставило адвоката опасаться самого неблагоприятного исхода, однако худшего не случилось. Постепенно до Нортуа начали доходить слухи о том, что Лебер сотрудничает с той или иной строительной компанией, принимает участие в государственных конкурсах. Мишель понял нежелание Эрика появляться в кругу людей, так или иначе имеющих отношение к мадемуазель де Кавиль, на друга он не обижался. Несмотря на возобновившиеся после годичного отсутствия контакты, Мишель так и не узнал где, как и чем жил Эрик до своего отъезда в Швейцарию. Последний визит друга не особенно порадовал адвоката: Эрик выглядел смертельно уставшим и полностью разочаровавшимся в жизни человеком. И хотя из его взгляда исчезло пугавшее Мишеля выражение одержимости безумной идеей, заменившая его горечь не вдохновляла. Мэтр Нортуа даже подумал, что все повторяется как в дурном сне, и Эрик сейчас попросит его продать свой недостроенный дом. Но на этот раз обошлось: Лебер, сказав, что уезжает за границу, оставил другу доверенность на управление собственностью сроком на три года. Половина означенного срока уже прошла, за это время Эрик более или менее регулярно писал Мишелю, интересовался его семьей и общими знакомыми, разве что ни разу не упомянув Женевьеву де Кавиль. Мишель встал и, уходя, захватил газету с собой: «Новость непременно обрадует Мадлен», – подумал он. КОНЕЦ 1-ой ЧАСТИ
scorpio-2000: Тали в торопях не сразу заметила, что ты выкладываешь продолжения 1 и 2 чсти, наряду с 3-й. Зато есть повод перечитать все заново! Как всегда - бесподобно. Наслаждаюсь прочитанным. Спасибо.
Тали: scorpio-2000 Спасибо! Когда читатель перечитывает, это самый лестный комплимент автору. Мне очень приятно.
полная версия страницы